— Ну, а дочка шуленги еще не замужняя? — поинтересовался Салогуб.
— Вера Козьминична, стало быть? Просватана за нашего многоуважаемого голову инородной управы, наследника кровей Гантимуровых... А жалко Веру Козьминичну! Непорочная девица. Чистой воды капля.
«А неплохой вкус у их сиятельства», — заключил исправник про себя.
— И она по согласию идет за него?
Шмель замялся.
— Как-никак, наш голова — потомок князей Гантимуровых, стало быть, высокородных кровей...
Девушка встала и, оставив пса лежать с забинтованной лапой, скрылась в юрте.
— Ну да и Козьма Елифстафьевич не против войти в сродственные связи с ихним сиятельством. — Шмель снова вздохнул.
— А ты как же попал в эти дремучие края? — рассеянно спросил исправник, не выпуская из виду полога юрты.
— Я-то? А как преставились наш родитель, царство ему небесное, мы и отправились искать счастья. Хотели пристроиться на руднике, да, слава тебе господи, бывший писарь управы отдал богу душу и высвободил место. Ну, нас, стало быть, как понаторевших в энтом деле, и определили сюда. Здесь-то оно теплее.
Полог юрты приподнялся, высунулась нежная ручка и прелестное лицо. Ручка плавно поднялась — и к ногам пса упал кусок мяса. В ту же секунду полог опустился снова.
Салогуб стоял возле окна, но девушка больше не появлялась.
«А его сиятельство заставляет себя ждать», — отметил он и довольно громко проворчал:
— Где же эти чертовы старосты?..
— Шуленги Большого и Малого Кандигирских родов пребывают здесь, — живо ответил Шмель. — А Козьма Елифстафьевич выехал навстречу своим инородцам. Все они, стало быть, будут в управе.
— Ну, а купцы почему до сих пор не являются? Ведь ты упредил их.
— Точно так, ваше благородие. Они извещены нами. И, стало быть, будут с минуты на минуту.
Салогуб побарабанил толстыми пальцами по стеклу.
— Вот что, служба, — заключил он, отходя от окна, — заготовь мне подробный отчет о том, сколько было добыто пушного зверя в прошлом году и сколько было продано в ярмарку купцам-промышленникам. Представь копии торговых листов. Да постарайся сготовить немедля.
— Всегда рады стараться, ваше благородие, — сгибаясь, ответил Шмель.
Исправник остановился посредине комнаты, скучающим взглядом окинул обветшалые, почерневшие стены. Одна стена была сплошь оклеена всевозможными бумагами — пожелтевшими от времени и еще свежими, лишь крапленными пылью. Здесь были объявления, циркуляры, протоколы, газеты. Стена предупреждала и грозилась, скорбела и торжествовала, воздавала хвалу. Огромная Россия, жизнь которой отражали эти документы, казалось, билась в истерических конвульсиях. Почетное место среди бумаг занимал большой желтый лист, убористый типографский шрифт которого выражал мысли и дела Верхнеудинской городской палаты. Он гласил: «...собрались на заседание под председательством непременного члена Забайкальского по крестьянским делам присутствия во второй месяц войны... помолиться о даровании государю нашему и всему царствующему дому здоровья и преуспеяния...» Далее документ пространно повествовал о чисто мирских заботах и деяниях. «Согласно докладам волостных старост и имеющимся данным крестьяне трех волостей Верхнеудинского уезда неисправно исполняют губернские повинности, ссылаясь на отсутствие в семье кормильца, на непосильное бремя повинностей военного года... Разобрав и расследовав, по сему предписываем: уклоняющихся подвергать наказанию розгами от двадцати пяти до пятидесяти ударов, согласуясь с обстоятельствами... Пожелаем верховному вождю нашему одержания полной победы над вероломным врагом...»
