Исправник посмотрел на предмет возмущения батюшки равнодушно. На земле вокруг лавки валялись бутылки, битое стекло.
— Анафема, Козьма Елифстафьевич. Устроил гульбище, — петушился священник.
— Это небольшой грех. Козьма Елифстафьевич для пользы государя старается, — примирительно проговорил Салогуб. — А что же сталось с его супругой?
— Ништо. Валентина Семириконовна по сей день пребывает в здравии. Лучная стрела пронзила обе ее косы и приткнула к земле.
Отец Нифонт сердито умолк. Невозможно было предположить, что это безобидное стекло могло испортить его настроение. Видимо, у отца Нифонта имелись основания быть недовольным шуленгой. Салогуб понял это, хотя и не мог объяснить, и счел самым лучшим не докучать священнику вопросами.
Урен и Дуванча сидят под раздвоенной березой на невысоком пригорке. Перед ними лежит бесконечное поле голубого льда, прикатанное солнечными лучами. Озеро наполняет воздух острым запахом камыша. Кое-где изо льда проглядывают зеленые листья кувшинок, желтые стебли тростника, камышовые стрелки... А над головой склоняются гибкие ветки березки. Они еще голые, но с побуревшей живой кожицей и наклюнувшимися почками. Позади — густой лес: березняк вперемешку с осинником, сосны рядом с лиственницами. Там, в лабиринте стволов и ветвей, все еще хоронится снег, зернистый, пестрый, точно присыпанный крупными песчинками. Острый запах прели и смолья кружит голову.
Дуванча пристально смотрит в глаза Урен и не узнает их. В них нет прежних искорок, которые делают их смеющимися даже тогда, когда лицо остается спокойным. В них что-то новое. Незнакомое ему что-то есть и в лице, и во всей фигуре его Урен. Гордая она сегодня. Голова откинута назад, рука крепко сжимает косу, переброшенную на грудь; смотрит куда-то далеко и не видит Дуванчу. А ему очень хочется дотронуться до пушистой косы, погладить... Положить голову к ней на колени и смотреть в ее глаза...
Дуванча хмурит брови, отворачивается. Разве Урен сердится на него, что он встал на пути этого человека? Взялся за нож у полога ее юрты?
— Ты не смотришь на меня. Почему? — тихо спрашивает Дуванча, крепко сжимая лук. — Разве с весенними днями твое сердце стало другим?..
Девушка, как будто очнувшись, вскидывает на него свои прекрасные глаза, чуть улыбается.
— Дай твою руку, — таинственно шепчет она. — Вот так. Слышишь: ку-ку, ку-ку...
Да, Дуванча слышит! Хорошо слышит, как бьется сердце Урен, и крепче прижимает руку к упругой, трепетной груди. А еще он слышит, как пахнут губы Урен. Да, от них веет ароматом весны: она грызла веточку березы, поэтому губы ее хранят запах пробуждающейся тайги...
