И вотъ, пытая судьбу, онъ написалъ Сонe. Отвeтъ пришелъ скоро, и, прочтя его, Мартынъ облегченно вздохнулъ. "Да не мучь ты меня", - писала Соня. - "Ради Бога, довольно. Я не буду твоей женой никогда. И я ненавижу виноградники, жару, змeй и, главное, чеснокъ. Поставь на мнe крестъ, удружи, миленькiй".
Въ тотъ же день онъ на автобусe покатилъ въ городъ, сбрилъ свeтлую бородку, взялъ въ гостиницe чемоданъ и пошелъ на станцiю. Тамъ, у того же столика, положивъ голову на руку, дремалъ тотъ же рабочiй. Зажигались фонари, рeяли летучiя мыши, выцвeтало зеленоватое небо. "Прощай, прощай", на какой-то пeсенный ладъ подумалъ Мартынъ, глядя на растрепанный можжевельникъ по ту сторону уже дрожавшихъ рельсъ, на семафоръ, на черный силуэтъ человeка, подвигавшаго черный силуэтъ тачки.
Влетeлъ ночной экспрессъ, черезъ минуту тронулся опять, и Мартына пронзило мгновенное желанiе выскочить, вернуться на благополучную, на сказочную, ферму. Но станцiя уже сгинула. Глядя въ окно, онъ ждалъ появленiя Молиньякскихъ огней, чтобы проститься съ ними. Вотъ они разсыпались вдалекe, - они были такъ хороши, даже какъ-то не вeрилось... "Скажите, - обратился {190} Мартынъ къ кондуктору, - вонъ эти огни, это - Молиньякъ?" "Какiе огни?" - спросилъ тотъ и взглянулъ въ окно, - но тутъ все заслонилъ вдругъ поднявшiйся скатъ. "Во всякомъ случаe это не Молиньякъ, - сказалъ кондукторъ. - Молиньякъ не виденъ отсюда".
XLI.
На швейцарской границe Мартынъ купилъ "Зарубежное Слово" и едва повeрилъ глазамъ, замeтивъ внизу крупный заголовокъ фельетона: "Зоорландiя". Подписано было "С. Бубновъ". Это оказался короткiй, чудеснымъ языкомъ написанный разсказъ "съ налетомъ фантастики", какъ выражаются критики, и въ немъ Мартынъ со смущенiемъ и ужасомъ узналъ (словно произошла страшная непристойность) многое изъ того, о чемъ онъ говорилъ съ Соней, - но все это было странно освeщено чужимъ, бубновскимъ, воображенiемъ. "Какая она все-таки предательница", - подумалъ Мартынъ и въ порывe острой и безнадежной ревности вспомнилъ, какъ видeлъ однажды Бубнова и Соню, идущихъ по темной улицe подруку, и какъ увeрилъ себя, что обознался, когда Соня на другой день сказала, что была съ Веретенниковой въ кинематографe.
Моросило, горы были видны только до половины, когда, въ шарабанe, среди тюковъ, корзинъ и тучныхъ женщинъ, онъ прieхалъ въ деревню, отъ которой было десять минуть ходьбы до дядинаго дома. Софья Дмитрiевна знала, что сынъ скоро долженъ прieхать, - третiй день {191} ждала телеграммы, съ волненiемъ думая, какъ поeдетъ его встрeчать на станцiю въ автомобилe. Она сидeла въ гостиной и вышивала, когда услышала изъ сада басокъ сына и тотъ его круглый, глуховатый смeхъ, которымъ онъ смeялся, когда возвращался послe долгой разлуки. Мартынъ шелъ рядомъ съ раскраснeвшейся Марiей, которая старалась выхватить у него чемоданъ, а онъ его на ходу все перемeщалъ изъ одной руки въ другую. Сынъ былъ съ лица мeдно-теменъ, глаза посвeтлeли, отъ него дивно пахло табачнымъ перегаромъ, мокрой шерстью пиджака, поeздомъ. "Ты теперь надолго, надолго", - повторяла она счастливымъ, лающимъ голосомъ. "Вообще - да, - солидно отвeтилъ Мартынъ. - Только вотъ недeли черезъ двe мнe нужно будетъ съeздить по дeлу въ Берлинъ, - а потомъ я вернусь". "Ахъ, какiя тамъ дeла, успeется!" - воскликнула она, - и дядя Генрихъ, который почивалъ у себя послe завтрака, проснулся, прислушался, поспeшно обулся и спустился внизъ.
