Секли, конечно, Алешу и на второй год, и на третий. Только, в основном, за то, что товарищам подсказать пытался, да неудачно. Оттого и любили его, и уважали еще больше друзья-кадеты. А на четвертый год и сечь перестали. Уж больно хорошо он учился. Это заметно выделяло его средь прочих. Много было недорослей дворянских, коим учеба давалась с ба-а-альшим трудом. А то и вовсе не давалась. В Сенат доносили, что свыше одной четверти кадет «ни из каких наук ничего не разумели». Во как! Некоторые, ненавидя учебу да порядки воинские, бежать даже пытались. Только куда? Осенью тридцать четвертого, в октябре, два кадета из дворян лифляндских, Франц Фок и Яков Лилинфельд, взяв лошадей для катания, до самой Нарвы добрались. Так их там и схватили. Фок сильно простудился дорогой, потому его оставили на месте, у врача городского. Но болезнь оказалась тяжелой, и кадет умер в том же месяце. А другого, Лилинфельда, привезли в корпус, и Миних приказал его отправить на полгода в школу для солдатских детей. Вот такой бедою закончился их побег.
Вырос Веселовский, возмужал, в плечах раздался. С трудом умещались под париком буйные русые кудри. А взгляд остался тот же — искренний и чистый. Ладно и мундир кадетский на нем сидел. Сукна темно-зеленого, позументом золотым по бортам вышитый. Парик белый, а в косу вплетены ленточки черные. «Какой красавчик!» — заглядывались на него молоденькие фрейлины, когда при дворе случалось бывать Веселовскому. Только он и не смел поднимать на них глаза. Все помнил матушкины слова о том, что из захудалых дворян они. Куда ему до фрейлин царских! Вот в офицеры выйдем, доблестью да умом достигнем званий, тогда и о женитьбе можно будет думать. Не привлекали Веселовского дамы придворные. Чем-то неестественным, притворным и даже порочным несло от них за версту. Да и сокровенных рассказов своих товарищей по Шляхетскому корпусу — о девках крепостных, что в имениях у них были, или о романах с некими дамами замужними, при дворе Императорском состоящими, Алеша сторонился.
Была ли то правда, али грезы и выдумки юношеские, Веселовского не интересовало. Он думал, что встретится когда-нибудь на его пути та, ради которой можно будет и в огонь, и в воду, и на плаху. А пока надобно было ему сначала в офицеры выйти. Потому и гнал он от себя мысли любовные, все больше к учебе стремился.
Кадеты, коим учеба в тягость была, в карты да зернь дулись, с офицеров пример беря, иль развлечения на стороне искали. Что запрещено, то сладостно! Коли таким удавалось из корпуса улизнуть, в кабак заходили, бражничали да ссор искали. Дурь молодецкую выпустить. В полках гвардейских, в Петербурге квартировавших, тож немало недорослей дворянских служило. Вот и дрались на смерть с кадетами. Что за нелюбовь у них промеж собой выходила — неведомо сие. Только бились они страшно. У гвардейцев шпаги длинные, а у кадет мечи короткие. Коль кадет первый удар выдюжит, то с ответом худо уже гвардейцу придется. Веселовский в сих забавах не участвовал. Сторонился. Считал — к чему кровь-то проливать свою, русскую. Для Отечества ее поберечь надо. Хотя искусным стал фехтовальщиком. Мишка Репнин, как-то после шпажного боя учебного, к стене приперт был Веселовским. Пот со лба вытирая, заметил:
