С первых же минут путешествия в Ташкент у папы стало отменное настроение. Он снова походил на прежнего Якова Онгейма – благочестивого хасида и жизнерадостного человека. Он непрерывно что-то напевал, он обрел былую разговорчивость, он без конца готов был обсуждать со всеми ожидавшую их будущность… Он успокаивал тех, кто нервничал, и обнадеживал тех, кто сомневался, и всем своим видом прямо-таки излучал надежду. И разве у него не было для этого оснований? Едут ли они из холодной Сибири на теплый юг – или не едут? Они едут. Похожа ли земля под названием Ташкент на заветную Эрец-Исраэль или нет? Очень похожа. Ведь не он же, Яков Онгейм, выдумал, будто существуют в Ташкенте во множестве такие вещи, как виноградная лоза, и инжир, что произрастают там гранаты и съедобные сладкие стручки – того же рода, что положено евреям класть под подушку на пятнадцатую ночь месяца шват…
Хорошее настроение не оставило его даже тогда, когда состав с переселенцами загоняли на запасные пути какой-нибудь захолустной станции, где люди сутками должны были томиться в своих теплушках, затерявшихся среди десятков других таких же теплушек, состыкованных с длинными, прикрытыми брезентом платформами, уставленными огромными ящиками и контейнерами неизвестного никому назначения, которые, тем не менее, сопровождала вооруженная охрана…
В одном таком тупике они простояли много дней.
– Похоже, что Бог забыл о нас, – вырвалось у папы в минуту сомнения. В этом месте мама не выдержала:
– Бог!…Бог… Ты и твой Бог… Будь он и вправду Богом, мог бы и сообщить нам, для чего мы здесь мучаемся. Но, похоже, он и сам знает не больше нашего!
Потрясенные евреи повскакивали со своих тюков:
