Остановилось метро.
Воздушна повисла.
Стали автобусы.
Ни одного пассажира.
Город застыл, полумертв.
И только, вытянув дыма перо,
аэро над городом мчится к сияющей пропасти
и на вокзале
татакает пулемет.
Уже
у магазина Смитса и Верндта
висит афиша:
«Правительство свергнуто.
Исполнительный Комитет».
На площади Мира
четыре трамвая лежат.
Мимо витрины шляп
провели арестованных полицейских.
Ночь пришла.
По звездам
прожекторы тянутся,
и, гильзами выстреленными соря, —
уже! —
занимают радиостанцию
вооруженные слесаря.
Уже ревком
добивает войну
и, дулом лоб кольнув,
уже говорят радисту:
— А ну,
переведи волну.
«Маузера» у monsieur в висках:
— Давай-давай! —
Под надписью «Робот»
распределительная доска,
и тихо ворчит мотора утроба.
Товарищ
в доску ткнул сгоряча, —
monsieur под маузером залихорадило.
— Не мешкать! —
и вниз опущен рычаг,
управляющий Роботами по радио.
И на фронте,
оступившись о траншею,
Робот мотнул
пневматической шеей.
Широкие пальцы
из никеля
скрючились…
и сникли.
Будто кровь
подобралась под угли —
прожектора
потухли.
Заворчав
глухой утробой,
будто заспанный —
стал отваливаться Робот
на спину.
Замолчал на морде рупор,
замотались хоботы,
повалились
к лицам трупов Роботы.
Помутнела линза глаза,
искривились челюсти,
и последний
выдох газа
низом тонко стелется.
Их радиаторы стынут.
И стынут
с подбородками-ямочками винты.
И уже мы стоим
на сияющих спинах,
