Семен себя
торопит,
но вдруг —
сверкнувший луч,
и поперек дороги
журчит Кастальский ключ.
Воды все больше
прибыль,
волны — костяки,
плывут, плывут —
не рыбы,
плывут, плывут стихи:
«Постой, останься, Сеня,
будет злой конец.
Проглотишь, без сомненья,
трагический свинец.
Отец твой кровью брызнет,
и должен он сгореть.
А, кроме права жизни,
есть право умереть.
Он не придет к низине,
поверь мне, так же вот,
как летний лебедь к зимним
озерам не придет».
— Никогда, никогда
я не думал, не гадал,
чтоб могла, как В. Качалов,
декламировать вода! —
А вода как закачала,
как пошла певать с начала:
«Эх, калина, эх, рябина,
комсомольская судьбина.
Комсомольцы на лугу,
я Марусеньку люблю.
Дай, любимая, мне губки,
поцелую заново,
у тебя ведь вместо юбки
пятый том Плеханова».
Ах, восторг,
ах, восторг!
(Пролетела
тыща строк.)
Ну, а Сеня
не к потехе,
надо ж быть
ему в аптеке.
Город блещет
впереди,
надо ж речку
перейти.
Но мертвых стихов
плывут костяки,
плывут, проплывают
трупы-стихи.
«Отлетай, пропащее детство,
Алкоголь осыпает года,
Пусть умрет, как собака, отец твой,
Не умру я, мой друг, никогда!»
Стихи не стихают…
— Тут мне погибель,
Как мне пройти
сквозь стиховную кипень?
Аптека вблизи
и город вблизи,
а мне помереть
в стихотворной грязи!
В то время я жил
на Рождественке, 2.
И слабо услышал
как плачется Сеня,
вскочил на трамвай,
не свалился едва,
под грохот колес,
на булыжник весенний.
И где ужас
Семена в оковы сковал,
через черные,
мертвые водоросли
перекинул строку Маяковского:
«год от года расти нашей бодрости».
И канатным
плясуном
по строке
прошел Семен.
