Просто жизнь | страница 132

Анюта все ходила и ходила по кругу, покачивая ребенка. По кругу, по кругам стало вспоминаться Петру плохое и хорошее… Многое в жизни, оказывается, совершалось по кругу, по кругам, по спирали вверх или вниз, или топталось на одном месте. И даже рождение сына представилось теперь Петру рождением самого себя заново…

— Аннушка, моя дорогая. Ты поспи, отдохни хоть часок, а я пойду с малышом погуляю. Когда проснешься, надень лучшее платье, пойдем в ресторан.

— В ресторан? — удивленно вскинула брови Аннушка.

— Ну да, в самый настоящий ресторан. Давай покутим! В «Метрополь» или в «Садко».

— А сын? — все еще не веря в такую возможность, спросила Анюта.

— Сдадим соседям, пусть присмотрят.

— А деньги?

— Деньги достану, это ерунда. На ресторан деньги всегда найдутся, у того же соседа перехвачу.

И тут Аннушка поверила.

— А платье? Платье какое надеть мне, милый?

— Платье? Голубое, с горошками, с вырезом вот тут. Тебе оно очень идет.

— Тогда я и кулон смогу надеть, тот, который ты мне подарил, помнишь, в Новгороде?

— Все помню. И ресторан «Детинец». Боярские щи. рыбу по-царски… А медовуха, помнишь, как она на тебя подействовала? Ты сказала «ой» и упала в сугроб. А я рядом шлепнулся. А потом ты сказала «ай» и снова в сугроб, и я опять рядом шлепнулся, и так мы шли довольно долго.

— Да, вот мы и нашлепались, что деньги потеряли, — вспомнила Анюта.

— Разве это потеря? Мы ведь такое потом нашли… А помнишь, как танцевали? Вот и теперь я хочу вернуться на дивном веселе. Ух напьемся, натанцуемся, а потом целоваться будем где-нибудь на берегу Невы. Давай-ка полежи, сил наберись, и в путь… К веселью, мой одуванчик…

Александр Титыч приехал из Гридина внезапно, без телеграммы — «чего беспокоить-то», привез целый чемодан-чемоданище гостинцев — «всякой рыбки да икорки…» и наотрез отказался поселиться у старшей дочери: «Где внук — там и я, поживу недолго, потерпится…»

Гостинцами Титыч одарил всю квартиру и даже соседей по лестничной площадке, казалось, все были для него родней, и, если бы можно было соорудить в тесной кухне стол для всех («в комнате Данилки нельзя, ему народ вреден, дышать нечем»), попировал бы он шумно и щедро, как в своем большом дворе возле крепкого дома. Петр увидел в этом не только щедрость натуры, но и желание задобрить всех вокруг, чтобы «молодым было полегче». И еще думалось, что Дед, раздавая подарки, будто бы просит, чтобы его простили за шумный нрав, за громкий голос, непривычно сильно звучащий в маленьких комнатах; — за натужное покашливание, покряхтывание после каждой выкуренной на лестнице папиросы, за фырканье и звучное плесканье водой возле раковины и брызги на полу, за тяжелые, широкие шаги вперевалочку, за «неудобную, стеснительную для других», кряжистую свою фигуру. Вскоре он успокоился, затих.