Жена моя, конечно, тоже пробуждалась с вопросами: «Что с вами такое?» — и садилась в постели. Но я не утруждал себя ответами, предпочитая вести разговор с самим собою — в трамваях, на улице. И не было этим беседам ни конца, ни края. Ну, вот, к примеру:
— У нее все ее беды от любви, но ведь мои-то — нет.
— Больше я на берег ни ногой, — твердил я себе. — Ежели я тебе не безразличен, тогда изволь следовать за мной на борт, коль скоро там мое место…
А иной раз, под другое настроение, заявлял противоположное: сроду больше не выйду в море, на черта мне сдалась она, такая жизнь!
Словом, впал я в такое расположение духа, когда и сам не знаешь, что думать. Выскажешь мысль — вроде все верно, подумаешь совсем обратное, и тоже нечего возразить. Порой даже жалость охватывала: эх, почему только я той ночью пулю себе в лоб не пустил?
Целый, невредимый, ни болячки, ни хвори никакой… а сам ты словно карманные часы: ходят хорошо и точно, да только слышится некая пустота в самом тиканье. Стало быть, есть в механизме неполадки какие-то…
И вот тут-то кстати подвернулся этот барич Дэден, придал мне малость сил самим своим существованием. Уже хотя бы тем, что вынудил меня считаться с ним, ну, и кое-чем другим, о чем сейчас пойдет речь.
Как-то раз мы вместе сидели в Кафе-де-Сен-Лю, принадлежавшем моему давнему другу, бывшему капитану нормандского судна. И Дэден, конечно же, он теперь был с нами неразлучен. Как я терпел это, не пойму до сих пор. Но как ему это удавалось? Тоже уму непостижимо.
«Когда же он умудряется писать, писателишка этот?» — порой задавался я вопросом. И склонялся к мысли, что ничего он не делает, не говоря уж о сочинительстве. Вынесет разве что ночную вазу за своим дядюшкой-графом, после чего напялит охотничью шляпу красоты неописуемой и ну — Париж завоевывать. От таких мыслей непрестанно пребывал я во взвинченном состоянии.
И все же как-то раз я подкинул жене на пробу замечание:
— Судя по всему, этот Дэден славный малый.
Она так и просияла.
— Вот видите? Я же вам говорила! — Вспыхнула вся от радости и давай разливаться соловьем.
Словом, так дело и обстояло — все в открытую, черт бы их побрал!
Ну, а я-то, спрашивается, чего ради из себя такого терпеливца строил? По двум причинам. Во-первых, отдавал ему должное. И то сказать: не ворует, а ведь мог бы. Более того, самолично вернул мне кошелек. Я забыл его на столике в буфете, а месье Дэден — нет чтобы себе в карман сунуть, взял да принес мне. Не ворует человек, уж это ли не великое достоинство!
