«Ну и слава тебе, Господи!» — взмолился я про себя — как есть отъявленный безумец.
Судите сами: небо заволокло тучами, и ветер не особо старается, да и барометр упал… А я готов был жизнь свою прозакладывать, что будет дождь. Вот-вот, сей момент, еще малость обождите, и дождь польет — цеплялся за одну надежду, и тут ты хоть что со мной делай.
Должен заметить, есть во мне некая странная особенность: не способен я по-настоящему верить в опасность, в роковую беду, которая и до погибели довести может.
А на сей раз до погибели было рукой подать. В полтретьего утра палуба и впрямь прогорела, и корабль занялся ясным пламенем. Вы только представьте себе небольшое суденышко, объятое огнем, которое знай себе мчит в ночном мраке этаким летучим факелом. И механизмы работают бесперебойно, словно сердце не чующего свою погибель человека. Превосходный корабль, безупречно построенный, великолепно оснащенный, он до конца служил верой и правдою, и я был близок к слезам, так бы и набросился на прожорливое пламя с кулаками, бился, сражался с ним насмерть.
— Теперь свисти не свисти — один черт, — сказал кому-то из матросов старший помощник, но так, чтобы и я слышал. Это было после того, как я подал целую серию радиосигналов и велел запустить сирену.
И ведь не от какой-то там непочтительности офицер этот так выразился, просто трясло его от бессильной ярости, вот и повел он себя так, будто спьяну. Сам я почти не ощущал усталости, а было бы с чего: ведь колотило словно в буйном припадке трое суток не переставая… Я же, повторяю, тогда пребывал в полном бесчувствии. Только глаза болели да в горле першило от дыма, вот я и спасался водой с лимоном у себя в каюте, где погрузился в бессмысленные расчеты, из коих выходило, что, будь у меня часа четыре или хотя бы три, я бы успел довести в целости судно до гавани, как это было с «Джудиттой» под Триестом.
До Александрии всего каких-нибудь шесть десятков миль, — сокрушался я, должны же проходить здесь хоть какие-то суда. Но нет, как назло, никаких судов в помине. Под вечер в одном направлении с нами промчалось какое-то чешское судно, да с тем и пропало. Берег перед нами пустынный, голый, ни тебе островка какого, ни наблюдательной станции, ну ничего, никакой спасительной зацепочки.
Тогда-то я и поклялся Пресвятой Деве, что с таким утлым суденышком больше отродясь связываться не стану — конечно, ежели вообще уцелеем. Не по мне она, эта хрупкая роскошь. Отчего, почему — тут уж и гадать нечего, не для меня эта затея, и все. Останусь на прежней своей службе, что бы супружница моя ни говорила.
