Он невольно взмахнул рукой; если бы кто заметил это движение, безошибочно определил бы состояние человека: а, дескать, все равно, жалеть не о чем, песенка спета, жизнь проиграна, карта бита…
Еще, правда, в сенях решил: как только перешагнет порог — сразу бежать. Пусть лучше пуля, чем такой позор. А может, и не догонит пуля… всякое случается.
Но за дверью его ждала дюжина автоматчиков.
В городском парке, три года назад посаженном в Ленинский субботник, на площади перед райисполкомовским домом застыли чужие, покрытые черным брезентом от непогоды вездеходы, задрали хоботы в небо приземистые танки. Шумно сновали, суетились среди всего этого скопища техники чужаки.
На соседнем дворе тоже хозяйничали немцы. Хозяин вопил на всю усадьбу, христом-богом клялся:
— Не мое добро, паночки, не мое, вот крест святой, поклянусь, не мое… У меня такого отродясь не было…
Качуренко не прислушивался к крику соседа, так как самого больно толкнули под ребра дулом пистолета:
— Вперед, пан голова!
Ватными ногами отмерял он шаг за шагом пространство, вели его в исполком, в то самое место, куда он за эти годы столько ходил, около которого теперь брел в последний раз, знал: больше ему не вернуться домой, не жить на этой земле.
В поселке звучала чужая музыка, перекликались чужие голоса. Он взглянул на молодые деревца парка — стали чужими и они, поломанные, ободранные. Утренний туман еще не рассеялся, плыл по улице папиросным дымом, в нем знакомые здания выглядели незнакомыми.
И показалось Качуренко, что не по земле идет, а барахтается в густой тине, один-одинешенек среди непонятного и чужого мира. И хоть бы тебе одна родная душа, хоть бы одно человеческое лицо.
Привели его в родное учреждение. Но не на второй этаж, в знакомый, обжитой кабинет, а открыли ход вниз, в подвальный холод. Знал он, что под домом служебное помещение, однажды, кажется, и заглядывал туда, хозяйственники складывали туда торф и дрова, мел и краски, разный инвентарь и рухлядь, без которой не обходится ни одно учреждение.
Не знал только, что в этом же подвале есть еще совсем темный, сырой и холодный закуток, в котором вряд ли и хранилось что из хозяйственных вещей после того, как хозяин единственного в поселке двухэтажного здания, старательный нэпман, простился со своей собственностью.
Андрей Гаврилович узнал о существовании этого закутка только теперь. И как он не знал об этом раньше? Даже за голову схватился от отчаяния. Вот это хозяин!
