Не раздеваясь, он повалился на кровать. Под тяжестью большого тела протяжно застонали пружины; стон рассыпался стайкой коротких жалобных всхлипываний. Эдгар лежал неподвижно, уткнувшись лицом в подушку. Старался сосредоточиться, прогнать винные пары, окутавшие мозг. Прогнать туман, — но сохранить подольше это возбужденное состояние, эту обостренность всех чувств и способностей. И тогда пронесется в мозгу фильм о его будущем. Да, именно фильм. Там, где другие взвешивали, прикидывали, рассуждали, — он видел. Внезапно его пронзило странное ощущение — уверенность, что однажды он уже пережил этот миг, пережил в такой же час, в той же комнате. Чувство тайны властно надвинулось на него, впечатление чего-то сверхъестественного было упорным, цепким, манило и влекло. Такие, как он, молчальники никогда и никому не выдают секретов сердца, странностей своего «я», никому не говорят о тех мгновениях, когда человеку кажется, что он соприкоснулся с необычным и жгучим, с чем-то запутанным, как клубок водорослей, податливым и упругим, как морская губка, — с первозданной таинственностью бытия. Она, эта непостижимая стихия, пронизывала порой его внутренний мир, взбаламучивала холодную гладь души, заглядывала в темные казематы памяти. Кто он такой? Самоучка, ничего не читал, верил только собственному чутью; все, что не было связано с делами службы, оставалось для него книгой за семью печатями. И все же!.. Все же — в силу особого склада души — он был близок самым первоосновам жизни. Истинный «сын мансенильи»[2], он жил интуицией. Слова были ему не нужны.
Этой ночью следовало обо всем поразмыслить — спокойно, неторопливо. Пора наконец принять решение. Он не колебался, нет, — но разгадать замыслы президента, понять его игру — необходимо. Если тут поставлена ловушка, если вся затея не сулит лично ему никакой выгоды, — надо ловко увильнуть. Что если восходит наконец его звезда! Вдруг президент понял, что за человек перед ним? Однако надо знать, кем будет он в игре: равноправным партнером или простым исполнителем, наемником, жалкой спичкой, которую выбросят, едва успев ею чиркнуть. Нет! Уж если он окажется статистом — значит, сам виноват, значит, не способен подчинить своей воле эту банду грабителей, вытребовать себе за сообщничество солидный куш при дележе добычи, значит, он не умеет шантажировать. Люди познаются в момент самого действия, в огне битвы, — остальное предоставим моралистам... В иных шахматных партиях, когда на доске сталкиваются силы преисподней, бывает, что поле, занятое простой пешкой, вдруг окажется геометрическим местом решающего удара, и вот эта пешка берет командование всеми операциями в свои руки, подчиняет себе короля, ферзя, все главные фигуры и заставляет их танцевать под властью своего колдовского магнетизма.
