Алесь обменялся рукопожатиями с Каспаром Круминем и Юозасом Мешкялисом.
— Кому же открывать собрание? — спросил Самусевич не без тайной мысли, что эту честь предложат ему.
Каспар Круминь, подумав, сказал:
— Самый старший среди нас, пусть только он не кривит душой, Якуб Панасович. Если не считать товарища Лайзана, который тоже здесь. Но так как Якуб Панасович у нас самый старый коммунист, пусть он и начинает.
И хотя старый учитель пытался отнекиваться, пришлось ему первому взбираться на дощатый помост. Худой, в сером пиджачке, он поднял руку и пригласил всех занимать места. Справа и слева от себя он посадил председателей колхозов и Алеся. Когда на скамейках все места были заняты и толпа окружила помост, он начал:
— Вот что, родные. Сегодня, по заведенному обычаю, празднуем мы праздник песни. Споем и потанцуем, да и почему бы нам не повеселиться? Десятый год как прогнали фашистов и живем в большой советской семье... И споем и потанцуем — имеем мы на это право. Поработали мы неплохо, и впереди у нас много дел, а добрая работа душу радует. Правильно я говорю?
Якуб Панасович говорил просто, сердечно, и слушали его с вниманием. Только увидев человека, сидевшего на отшибе под березкой, — к нему не сразу пригляделся учитель, — сбился оратор. «Зачем этот пришел сюда?» — подумал он.
Под березкой сидел Каетан Гумовский.
Хозяйствовал он на одиноком хуторе в лесу и очень редко выходил оттуда. Он сторонился людей после того, как отобрали у него землю. Жил Гумовский на хуторе со своей старухой и двумя детьми — красавицей дочкой Аделей и придурковатым сыном Винцентом. И сейчас на сборище сидел он особняком от всех, прибеднившийся, тихий, и только глаза его из-под густых бровей, темные и неулыбчивые, внимательно осматривали сидевших на сцене.
Гаманек продолжал речь, стараясь не глядеть в сторону Гумовского, и считал его появление здесь худой приметой. Старый коммунист, давний безбожник, Якуб Гаманек был не лишен одной смешной слабости — он верил в некоторые предзнаменования. Стоило черной кошке перебежать дорогу, когда он шел на рыбалку, или попасться навстречу женщине с пустыми ведрами, и он тихонько побранивался и огорчался, считая, что клева теперь не будет. Когда улов был все-таки хорош, он забывал об этом, а если плох, вздыхал: «Так я и знал!» Гумовский, которого он заметил в стороне, был для него вроде черной кошки, перебегающей дорогу... Тем не менее Якуб Панасович продолжал свою речь и, конечно, не забыл сказать о том, что скоро начнется строительство станции и надо будет не ударить лицом в грязь.
