Но все же было малость обидно. Пришлось распочинать и другой пузырь.
Он за что себя больше всех уважал? За легкий характер души. За наплевательское отношение к трудностям жизни.
Чуть где-нибудь в жизни начинало скрипеть и коситься, Василий тут как тут принимался выступать:
— Ничо! Не боись, братцы! Ничего не будет, окромя всемирного тип-топа! Главное, не мандражить! Потому что, как уверяет наука, все на свете — печки-лавочки по сравнению с гранд-задачей мирового свершения… Проще? То есть, значит, поэтому выходит, что ежели пропорционально, то исключительно все — есть не что иное, как клизьма от катаклизьма! На кладбище, в общем, разберемся, кто неправ, а кто виноват.
Страшно подумать, в какого мыслителя мог превратиться Пепеляев, пойди он дальше шестого класса! Рассуждения о бренности земной суеты («клизьма») в сравнении с беспредельностью и загадочностью мироздания («катаклизьма») он вынес после единственного и случайного посещения чертовецкого планетария. Оттуда же он унес и слово «парсек», которое долго употреблял как ругательное.
Вот и сейчас, через пяток всего лишь минут, он уже и думать забыл, легковесный человек, о какой-то там неблагодарной и неверной Феньке. И в душе его некий развеселый ксилофончик уже вызванивал что-то в высшей степени жизнеутверждающее, тамбурмажорное, громогремящее — что-то среднее между «Все выше, и выше, и выше…» и «Ай, вы, сени, мои сени…».
Два Пепеляева шествовали теперь в тьмущей тьме Бугаевска.
Один, вроде как проводник, — зело пьяный, а потому нахрапистый и неукротимый, и к падениям об землю уже нечувствительный. Как очумелый дредноут, пёр он в темени, наощупь отыскивая проходимую дорогу, и бережно вел за собой второго Васю — тоже незрячего, но пребывающего словно бы в золотом сновидении. Мысли у него не витали — они, как возвышенный туман, клубились. И в нежно-розовое были окрашены те клубы…
В нюансах не передать, что за бред собачий, что за белибердень изысканная представали его воображению!
Тут тебе и рондо каприччиозо после баньки на балалайке в холодке, и всеобщее народное ликование по поводу спуска на воду атомной самоходной баржи «Василий Пепеляев (Лифшиц)», и бутерброды с твердокопченой колбасой, и иллюминация на выставке фонтанов достижений народного хозяйства, и поучительная картина неизвестного художника, очень в свое время полюбившаяся Васе, «Боярыня Морозова убивает блудную красавицу дочь», и гастроли какой-то агитстриптизбригады под идейным Васиным управлением, и белой черемухи гроздья душистые, и «Молдавское розовое» в розлив, и возлюбленная песня «Сегодня мы не на параде» в исполнении оркестра Поля Мориа… и — главное — неограниченная возможность глядеть на все это с высокой колокольни птичьего полета, имея две недели на вдохновенное битье звонких пепеляевских баклуш…
