– Я почувствовала, я вовремя увидела, чем это грозит стране. Державе. Каждому человеку. Я поняла это раньше, чем Сережка Есенин, которого повесили в «Англетере». Он ведь тоже понял все тогда. За это и утюгом по лбу получил… и в гробу лежал с раной вот здесь…
Она поморщилась, чувствуя чужую боль. Я давилась овощами, осознавая, что присутствую при чем-то странном и необъяснимом – при ее вхождении в пространство.
– Я не имела шанса ослушаться. Понимаешь? У меня был маленький сын. Семья.
Джуна словно вытаскивала слова, тихие и слабые, откуда-то изнутри. Как стихи звучали они в пустом доме. Вики ревниво поднимал то одну бровь, то другую.
– Чтобы отвлечь народ, нас троих выпустили на экраны и в залы во время перестройки. Чумак «заряжал воду». Кашпировский «давал установки». А я… а я, Света…
Она закурила. Пауза показалась мне долгой. Бесконечной.
– Но Россия должна быть благодарна мне, я не дала ее развалить! Не дала!
– От тебя что-то зависело?
– Молчи! – вскричала Джуна. – Молчи! Я говорю! Зачем ты сейчас вот это сказала…
Она попыталась перевести разговор на другую тему. Но ей не удалось. И Джуна косвенно снова вернулась к нему:
– Я получила вот этот дом. На Арбате. И еще пять квартир. Я потом их подарила. Переписала на племянника и приемного сына. Друга Вахо.
Вдруг глаза ее заблестели, и заискрились, она зарумянилась и улыбнулась, наконец:
– Я купила Вахо телевизор. И себе такой же. У него был компьютер. И экран. Вот такой. И у меня. У меня стол. И у него такой же. У него ванна. И у меня такая же. Мы ходили друг к другу «в гости», – весело засмеялась Джуна. – Мой Вахо – самый талантливый ребенок на свете. Способный. Самый красивый. Мы все время были с ним вместе! Я никогда не отпускала его. Мы ездили по всему миру. Я брала его на приемы.
Вспомнив о том, что я долго молчу, она неожиданно стала нападать:
– А тебя поместили бы в барокамеру? А? Ты смогла бы… выжить?
– Джуна, чего ты хочешь? – я никогда не боялась перемен ее настроения.
– Я хочу умереть, – горько сказала она и заплакала.
Я неловко обошла стол и поцеловала ее затылок. Вики дернулся, залаял, не позволяя приближаться к хозяйке. Джуна легонько отстранила меня рукой и сама как бы вывернулась, не привыкшая к состраданию. И снова рявкнула:
– Ешь!
Ну что с нею было делать?
Сейчас, положа руку на сердце, я могу сказать: ни один человек, встреченный мною на жизненном пути, не был столь полярен и интересен мне, столь остро и нежно любим и… понятен. Я понимала Джуну, как уставшие люди понимают… сон. Я решительно ничего от нее не хотела. Я старалась ей дать то, чего она хотела от меня. И не могла.
