Видно было, что Феодосию нелегко давалась беседа. Ведь ему, пустыннику и молчальнику, надо было произнести так много слов!
Из-за меня... Мне...
— Ты наизусть знаешь то, что написал Антоний. Как ты запомнил это? — не удержался я, чтоб не спросить.
В принципе, я даже знал ответ.
— Я читал послание Великого Антония. Один список хранится в нашем храме, в который, если будет на то Божия воля, мы пойдём в воскресенье.
— Сколько раз ты его читал?
— Один. Не спрашивай меня. Это — жизнь, не только Антония, но и моя. И многих, поверь. Я даже затрудняюсь назвать их число. Я знаю, что они есть и в твоём далеком веке. Это ты не знаешь о них.
Глаза Феодосия смотрели в пол.
— Ну, а если нет этого? — не унимался я. — Если человек ничего не очищает в себе и не подчиняет ум Духу, а тело — уму?
— Ты задаёшь хорошие вопросы. У тебя живой ум, но сердце закрыто.
— И всё же?
— Тогда «злые духи берут над ним верх, и сеют в теле все страсти, и возбуждают, и поднимают сильную брань против него; так что душа становится усталой и недужной, и плачет и ищет, откуда бы пришла ей помощь...».
— Бедная душа! Напоминает мою...
— Так. Ты отдыхай, младенец далёкого века.
— А ты?
— Я пропустил час молитвы. Прости, я больше не могу говорить с тобой. Я выйду и помолюсь рядом с пещерой.
Он поднялся и перекрестился. Кажется, с облегчением.
Глава 18
Мне надо было подумать. Не было никакой ясности с моим появлением в 380 году, да ещё в египетской пустыне. (Смешно! Если в 380 году, то не всё ли равно где?)
В глубине души... в самой-самой глубине — я изредка вздрагивал: «А вдруг — всё? Вдруг — это навсегда?»
Я находился здесь. Хоть душа и отказывалась воспринимать это как факт. Я разговаривал с монахом-пустынником Феодосием. Я задавал ему вопросы и получал ответы. Даже пытался разобраться в этих ответах, и они мне даже нравились. А дальше что?
Вдруг — навсегда? В пустыне, в пещере, при лампаде, с гуманитарным образованием? Менеджер по рекламе? Что и кому рекламировать?
Мне что, предлагается стать монахом? В 380 году? Уму непостижимо! Дикость!
Мало мне было своих метаний и сомнений...
— У-у-у-у!!! Нет! Нет!
Я заметался на шкуре, постеленной на каменном ложе.
— Господи! — вслух произнёс я и не узнал своего голоса. — Господи! За что мне это? Почему? Ответь! Это несправедливо!
Так или примерно так причитая, я метался на койке минут пятнадцать и не заметил, как провалился в сон.
И вдруг... там, во сне, я помчался по какому-то тёмному коридору, который становился всё светлее и светлее, по мере моего довольно быстрого продвижения по нему. Сердце моё замирало, потому что я не знал, куда лечу. Не было ни радости, ни ужаса. Ничего.
