— Сирень цветет, соловей поет, — почти серьезно заметил Борис. Он шел как-то боком — готовый не то упасть ничком на траву, не то побежать стремглав, не оглядываясь.
— Сам придумал? Или народ?
— Может, сам, а может, народ. — Голос Бориса звучал глухо и напряженно. — Ты знаешь, что такое сорок дней? — И, не дожидаясь ответа, четко разделяя слова, сказал: — Сегодня сорок дней, как умерла моя любимая женщина. И я никому не могу об этом сказать. Никому.
Я осторожно взял брата за рукав рубашки:
— Прости, я не знал… Ты мне никогда не говорил, что… Извини…
Борис передернул плечом, высвобождая руку; ответил неожиданно резко:
— Да иди ты со своей добротой знаешь куда! — Крикнул: — Я хочу быть один. Один! — Замолчал, шепнул: — Извини. Как раз один я и не хочу быть. Потому это и хорошо, что ты приехал. А то я сейчас… Вот идешь по мосту через Неву и с наслаждением каким-то думаешь: взять и… Но что-то останавливает, все никак не могу решиться. Ты вот как думаешь: Бог есть? — Я не успел ответить; брат задал новый вопрос: — А дьявол? — И снова, не дожидаясь ответа: — Я у одного старого французского философа прочитал… У Паскаля? Монтеня? Декарта?.. Не помню. Да и не суть важно. А важно вот что. Мол, верите вы в Бога или нет — это ваше личное дело. Но когда вы говорите, что и дьявола не существует, — тут я с вами никак не могу согласиться. Потому что в планы дьявола как раз и входит: убедить людей, что его, дьявола, не существует… Значит, дьявол есть! И вся наша жизнь, может быть, — просто дьявольские козни, а?.. Сороковой день, брат… Такие у меня дела…
— А Светлана, дети… они — знают?
— Не знаю… Светлана, наверное, знает… догадывается. Только какое все это сейчас имеет значение? — пробормотал Борис. — Сороковой день… Мы, живые, всегда о смерти думаем. А смерть о жизни и не вспоминает, должно быть. А? Как ты думаешь?
— Она молодая?
— Да.
— А умерла от чего? Ты извини, что я спрашиваю. Может, помолчать лучше?
— Как хочешь. Я уже отмолчался. От чего сейчас чаще всего умирают — не мне тебе говорить… И вот говорят: время — лучший лекарь. А у меня… Чем больше времени проходит — тем чаще ее вспоминаю… — Сказал почти неслышно: — Я даже понял однажды, что это значит… — Не договорил. И еще тише: — А я вот все живу и живу. Каждый день, каждую минуту…
— Она тебя тоже любила?
— Да.
— А ты не думал, Борис…
Он прервал меня, и голос его был спокоен:
— Ты, Юра, не женат, и детей у тебя нет. И тебе сейчас, наверное, не понять… не головой, нутром… — Помолчал. — Да вот тебе пример отца. Что, поступать как он? Я хорошо помню: я в детстве ну никак понять его не мог. Может, и сейчас не понимаю. Конечно, любовь. Ну, да. Но… Я его не осуждаю, нет, но каждый выбирает путь, приемлемый только для него. — Снова помолчал. — Я даже не могу сказать тебе: красивая она или нет. Но вот Света. Красивая, умная, ну, в общем, только самые хорошие слова скажу… Или я сам… Знаешь, я очень четко ощущаю свою ограниченность. А у нее ум был — свободный, совершенно ничем не скованный. Знаешь, такое ощущение безграничного полета… Она все и всех понимала. Не чета мне. Да видно, Господь не любит совершенства. Наверное, плохо ему, когда людям хорошо… И я слушался ее во всем, — сказал Борис, словно оправдываясь, — не пил, ну ни капли. Даже и желания выпить не было… Вот такая моя история, брат…
