Потом какой-то неуловимый переход, и они все вместе -- он, отец и мать -- на берегу реки. Зеленый луг высоким -- выше роста отца -- обрывом переходит к небольшому пляжу. Они располагаются на траве, там, где обрыва почти нет, но ему хочется взобраться на самый верх, подойти к самом краю и смотреть вдаль, -- за рекой до самого горизонта тянутся зеленые пушистые поля, разделенные кое-где гребнями лесополос. А если повернуться назад, то видны опять поля, но на самом пределе видимости, у горизонта, подернутые синим дымком, виднеются трубы и шары химического завода, чуть левее -- девятиэтажки города. Они играют втроем в мяч, и он часто выигрывает, потом купаются, загорают, снова играют... Он сидит на самом краю обрыва, свесив ноги, только потому, что это ему не разрешают, и видит в чистом, голубом, бездонном небе плывущую точку. Он еще успевает подумать -- что это, птица или самолет, -- как точка вырастает, превращаясь в нечто, и это нечто с крылатой стремительностью, пышущее пламенем, в злобном металлическом оскале проносится над ним. Воздушный вихрь сбрасывает его с обрыва на пляж, и почти сразу все вспыхивает. Зеленые поля, гребешки лесополос -- все заливает нестерпимо яркий, нечеловеческий свет, в котором деревья сгорают, как спички, потом земля вздрагивает и падает на него сверху. И все дальнейшее, словно испугавшись жуткого зрелища, видится непонятными отрывками, вот он выбирается из-под обвалившегося обрыва, плачет, зовет маму, стараясь не взглянуть туда, куда смотреть ни в коем случае нельзя, вот в багрово-черном небе беззвучно возникает вертолет, и вот он уже смотрит из иллюминатора на дымящиеся развалины, на то, что недавно было городом и заводом, -- и все опять уходит в черную глубь, где нет ни крупицы света, ни малейшего звука.
Мартин всплыл из темноты собой -- сорока двух лет, холост, не имеющий, не привлекавшийся и так далее. Он лежал на кровати, в своей маленькой комнатушке, отделенной от соседей лишь двумя тонкими фанерными перегородками, -- долго лежал, замечая только, как отчаянно колотится сердце и медленно высыхает выступивший на лице холодный пот. Потом до его сознания начали доходить другие звуки -- хлопанье дверей, звон посуды, ругань старух на общей кухне, неопределенный уличный шум. Дореволюционный будильник с треснувшим пополам стеклом мерно тикал на тумбочке темного дерева, и его тиканье органично вплеталось в симфонию звуков коммунальной квартиры, более того -создавало ощущение ритма и осмысленности всей окружающей жизни. Мартину нужно было идти в контору, где он, надев черные нарукавники и пенсне, целыми днями перекладывал на своем столе с места на место бумаги, о содержании которых не имел и понятия. Но у него еще было время просто полежать и посмотреть в покрытый сетью трещин потолок. Он лежал и вспоминал свою жизнь -тихую жизнь добропорядочного человека, который не гнался и не погонится ни за чем необычайным, который всегда предпочитал синицу в руках, которого больше всего на свете страшили перемены -- из-за необходимости решать что-то самому. И думалось Мартину, что часто таких людей жизнь крутит и бросает, как попало, особенно в подобные бурные исторические периоды, а эти люди, как несомые ветром семена клена, пытаются хоть на миг остаться на месте, пустить корни и ловить крохотные лучики света, довольствуясь малым и не претендуя на большее. Но ветер перемен вновь срывает их с места, обрывает корни и листья, забрасывает неизвестно куда -- за границу, в иные пространства, но и там они умудряются прижиться и создать вокруг себя тихую атмосферу затхлого постоянства... Ведь Мартину повезло -- вихри революции и гражданской войны практически обошли его стороной, и он жил такой же серой, размеренной жизнью, что и раньше.
