-- Пусть так. -- Мартину вообще не хотелось говорить, ему хотелось просто созерцать это медленное, торжественное увядание природы.
-- Природа обновляется каждый год, -- продолжал профессор, -- а человек рождается и умирает только один раз. Это банальная истина, но именно она приходит мне в голову при наблюдении такого явления природы, как осень. Наше мышление соответствует нашей жизни -- родиться, чуть-чуть пожить, состариться и умереть, -- и поэтому это время года так печально действует на нас. Мы видим в нем аналог нашей старости, времени подводить итоги нашего земного бытия, обобщать увиденное на жизненном пути сквозь весну и лето, вспоминать все былое, так сказать... Если бы мы жили вечно, то радовались бы осени, ведь за ней период стирания ненужной информации -- зима, и время следующего рождения -- весна. Ведь радостен для нас только миг ожидания больших перемен...
Воркотня профессора вдруг притихла и удалилась на второй план. Вдали, по ковру опавшей листвы, между белыми стволами берез, шла какая-то фигурка -- и ее вид, походка, и еще что-то неуловимое, -- пробудили в глубине души Мартина давние воспоминания, неясные, смутные тени, ощущение чего-то давно ушедшего, утерянного во тьме лет захлестнуло Мартина, и он, спотыкаясь, побежал навстречу.
-- Мама! -- и он уткнулся своей маленькой, коротко стриженой головой ей в грудь, слезы радости от случайной встречи текли по его лицу. Вокруг ходили люди, они задевали их, толкали своими чемоданами, гул их голосов сливался с гудками паровозов, а он все стоял, прижавшись к самому дорогому, самому-самому, что было у него в жизни, и его уши слышали среди всей вокзальной какофонии легкий шепот: "Мартин... сынок мой..." Потом они вышли из вокзала, шли по переходной дорожке над ревущей, мигающей тысячами огней автомагистралью, он держал маму за руку, в его душе звучала музыка удивительного тепла и спокойствия, а в голове неслась странная круговерть воспоминаний. Какая-то незнакомая темная комната, еле освещенная потрескивающей лучиной, зажатой в страшном, похожем на большого железного паука устройстве, сырые стены, маленькое окошко, в которое ничего не увидишь, еще один тлеющий огонек слева вверху, перед странными картинками в поблескивающей оправе, выползающая сбоку громада печи, еле различимая в полутьме. Мать сидит на потемневшей от времени и копоти лавке, он, почему-то девочка, совсем маленькая, держит ее за подол, они вместе смотрят на приоткрывающуюся дверь, где в клубах пара и холода возникает что-то мохнатое, шевелящееся, и это что-то сбрасывает тулуп, пахнущий морозом и лошадью, садится на противоположную лавку, положив громадные кулаки на стол, сверкая из-под лохматых бровей белками глаз, и говорит басом: "Ну что, мать, жрать сготовила?"
