Пошел!
Я бегу за вагонами. Кричу. Машу руками. Бегу, плачу — не уезжай!
— Пока, Сергей! — кричит. — Я тебе писать буду.
У — у-ду! — орет паровоз.
А я бегу. Я ничего не вижу. Бегу. Бегу. Не догнать.
Уехал.
Стою. Машу руками. Не уезжай!
Уехал.
Поезд далеко.
Скользко. Холодно. Ветер ледяной. Люди разошлись.
Один я. Чего стою? Чего жду? Ухожу. Оглядываюсь. Все не верю, что он уехал.
«Я тебе писать буду».
Но так он никогда и не написал.
Первым признаком близкого конца войны для меня было появление на улицах «собачника». Он ездил на скрипучей телеге, в которую была запряжена понурая облезлая лошадь. «Как до войны», — говорили старухи. Для собак настали суровые времена. Этот дядя, не считаясь ни с кем, ловил подряд всех собак — и тех, у которых были хозяева, и тех, у которых не было.
Всякий раз, когда «собачник» появлялся на нашей улице, я бежал домой и прятал Султана.
И вдруг Султан пропал. Я его всюду искал. По всей улице. Нету.
— Пропал Султан, — говорю.
— Придет, — говорит бабка. — Где-нибудь бегает…
А я боюсь: вдруг не придет?!
Вечером Николай Палыч — пьяный, веселый — смеется:
— Кобеля ищешь? А зря.
— Где он?
— У собачника спрашивай.
— Как?!
— Так. Бесполезным тварям нечего по земле бродить. Я и позаботился о твоем Султане. Пустил его на мыло. Хоть польза будет…
— Зачем ты его отдал? — кричу. — Гад! — кричу.
Страшно ругаюсь. Реву.
— Придет папа, он тебе покажет!
— Щенок! — бормочет Николай Палыч. — Я тебя в исправительную колонию сдам.
— Сволочь! — ору. — Убийца! Убийца!
Я не помню себя. Я выкрикиваю страшные ругательства. И чувствую странное облегчение, будто с каждым из них выскакивает кусок грязи, застоявшейся в моей душе.
— Щенок! — визжит Николай Палыч.
И бьет меня по лицу. Страшно бьет. А ладонь у него огромная и широкая, как лопата.
А я ругаюсь. Ругаюсь и кричу от боли.
И вдруг солнце в окне переворачивается и летит в меня. Или я лечу на него?! И солнце вспыхивает, рассыпается на куски и гаснет.
Когда я опомнился, мать держала меня на руках, а бабка прикладывала к моему лицу мокрое полотенце.
— Убийца! — шепчу. — Султан, Султан!
И кричу.
И плачу.
Никогда не прощу.
Всю жизнь буду помнить нелепую жестокость этого человека.
И сейчас помню.
А ему — что? Живет себе. Ест. Спит. Получает пенсию.
И сейчас живет.
И временами я забываю о своей ненависти и, когда пишу матери, передаю ему привет.
