— На Пожме это слово неуместно произносить! — сказала Аня.
— Смотря какими глазами смотреть на Пожму… — мрачно возразил Николай.
Аня вздохнула, непримиримо склонив голову, и вышла. Николай пораздумал и пошел следом, направляясь к новому дому, где жил со старухой Канев.
Когда он возвратился, Шумихин уже созвал бригадиров на разнарядку. Они входили, грелись самокрутками, делились редкими впечатлениями. Шумихин коротко спрашивал каждого, больше всего его интересовало количество добровольцев.
— Смирнов? — деловито и сурово спрашивал старик.
— Пятеро оставались. Из них один нездоров.
— Сколько обморозилось?
— Двое. Самую малость, носы…
— Сокольцов?
— Два лодыря. Но я их завтра…
— Обморожения?
— Ни одного. Я их в поту держал само собой, по сезону…
— Опарин?
— У Опарина, Тороповой и Кочергина вышли все до единого, обморожений не было.
Николай записал выполненные объемы, полюбопытствовал у Шумихина:
— А Глыбин как?
— Совсем не выходил, ч-черт!..
Фронтовые письма, белые голуби!
Кто не ждал вас в годы войны с острой, пронзающей тревогой и тайной надеждой на встречу! У кого не трепетала душа перед сумкой почтальона, таившей в бесконечном множестве конвертов лютое горе, сиротство и неизбывную человеческую боль…
Из города пришла почта. И, казалось, не успели еще письма попасть в руки адресатов, как заволновался поселок: не ожил, не встрепенулся, а мрачно зашумел, как замутненный суходол в грозу.
Плакала Дуся Сомова, знатный лесоруб, по младшему брату. «Пал смертью храбрых…» — скупо и торжественно-строго значилось в письме. Уткнувшись в грудь Дуси, плакала горючими слезами ее подружка, что получала от солдата письма чаще, чем его сестра.
А гармонь в красном уголке вдруг захлебнулась на разухабистом куплете в беспорядочном переборе ладов и, вздохнув, тоскливо резанула по сердцу:
Умер бедняга в больнице военной.
То была давно забытая надрывная песня, со старой германской войны, ожившая в народной памяти с новой бедой.
Михаил Синявин потерял брата. Он лежал грудью на замызганном столе, бросив черную, будто вываренную в смоле, голову на кулаки. Скрипел зубами:
— Какого черта не берут на фронт? Эх… житуха!..
Гармонь рядом всхлипывала, замирала, выжимала неистовым перебором слезу. Михаил вскочил. Осатаневшими глазами ожег музыканта и рванул из рук гармонь. Ремень треснул. Гармошка грохнулась на пол, развернулась, играя мехами, вздохнула, точно живая, и умолкла. Гармонист поднимал ее, испуганно задрав голову к Мишке.
