Я вздрагивал. Я загорался и гас.
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье. —
Но поздно, я сдрейфил, и вот мне — отказ.
Как жаль ее слез! Я святого блаженней!
Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен
Вторично родившимся. Каждая малость
Жила и, не ставя меня ни во что,
В прощальном значеньи своем подымалась…
Позже, в 1932 году, сразу после выхода «Охранной грамоты», поэт повторил некогда найденный образ и назвал свой поэтический сборник «Второе рождение». Но что значит — вторично родиться? Не что иное, как ценою потрясений обновить восприятие жизни, заново увидеть мир. То есть обрести детский, незамутненный взгляд на вещи, опять «начать жить стихом»!
Так мы подошли к главной причине постоянных сближений образов поэта и ребенка в пастернаковском творчестве и его неизменного возвращения к теме детства. Святочные праздники, рождественские елки, сны детворы, потомство, обдающее «черемуховым свежим мылом И пряниками на меду», семейства, кружащие под музыку Брамса в летнем саду, детские «цыганские страхи» буквально переполняют его поэзию. А вспомним первые же страницы романа «Доктор Живаго» — вершинного пастернаковского творения в прозе! Здесь мы видим десятилетнего Юру на свежей могиле матери, так вытягивающего шею, что «если бы таким движением поднял голову волчонок, было бы ясно, что он сейчас завоет». (Не забудем, что первоначальное название романа — «Девочки и мальчики» — восходит к «Детству Люверс»!) А глава «Детство» («Мне четырнадцать лет…») в поэме «1905 год»?
Тем удивительнее, что о мире детства Пастернак говорит чаще всего языком совершенно взрослого человека, прошедшего солидную философскую подготовку; языком, в который закрыт доступ интонациям ребенка, словечкам из его обихода, стилевым приметам возраста: стихотворение «Так начинают…», повесть «Детство Люверс» ярко демонстрируют это.
Все дело в том, что Пастернак не изображал мир ребенка, а выражал его изнутри. Поэт мужал, менялся, но детская верность тайне, рыцарственное отношение к миру и людям, глубинное родство с жизнью природы, чистота и первозданность взгляда на ход вещей — оставались присущими ему. Между тем «подстроиться» под ребенка, начать разговаривать с ним на «его» языке возможно лишь с высоты иного — взрослого и едва ли не старчески умудренного уровня.
Отсюда же, из этого психологического и философского корня, и взгляд на ребенка в пастернаковской прозе не сверху вниз, а вровень (как, впрочем, у любого большого писателя, обратившегося к теме детства). Недаром «Детство Люверс» сразу же по ее выходе в свет поэт и критик Михаил Кузмин поставил в один ряд с «Детством» М. Горького, «Детством Никиты» А. Н. Толстого, поэмой Вяч. Иванова «Младенчество», а выдающийся литературовед и писатель Юрий Тынянов сравнил с толстовской трилогией «Детство», «Отрочество», «Юность».
