– Как дети? – спросил я задушенным голосом.
– Спят. Надеюсь, по крайней мере. Во всяком случае, они легли больше получаса назад.
Я кивнул, допил свою воду, проглотив ее с трудом, в несколько приемов, – мне казалось, что у нее пыльный вкус жеваной бумаги. Грас не двигалась, будто опасаясь меня.
– Мама… извини. Я не хотел говорить это таким образом. Не знаю, что на меня нашло.
Она смотрела на меня, не видя, мутными, как у утопленников, глазами. Я похлопал ладонью по банкетке рядом с собой, по зеленому бархату обивки, приглашая ее сесть. Грас всегда была со мной гораздо строже, чем с Лиз, спорила со мной без причины, ни единого слова похвалы, никогда никакого сочувствия, только упреки – даже в твоей смерти. Между нами существовала некая отчужденность, которую никакие мои усилия не смогли преодолеть. Сейчас-то я понимаю: само мое существование должно было напоминать ей, что Орельен никогда и не жил. Я всегда боялся своей матери, но сегодня вечером роли, похоже, поменялись. Я опять похлопал по банкетке, и она сделала шаг ко мне. Второй, третий, четвертый. Села. Но даже сидя оставалась словно одеревенелой, похожей на своего бывшего мужа в кафе после моего перекура. Напряженная и немая, опустив глаза на свои туфли, великолепные лодочки из перламутровой кожи, которые я до этого момента не замечал. Думаю, тридцать лет молчания нелегко преодолеть.
– Ладно, я чуть было не обзавелся братом, – промямлил я в конце концов, осознав при этом, что пьян. – Это правда, я пытался себе представить Колена без Солин и Солин без Колена. Но ладно, чего уж там. Проехали. Я тебя не сужу, не знаю, изменило ли бы это что-нибудь, если бы я знал раньше. Такова жизнь, а над ее провалами перекидывают мосты. Провал случился в другом месте, совсем другая география, но вообще-то мост все-таки надо было перекинуть.
Грас наконец подняла глаза, вытянув напряженную шею – лишенный плоти резиновый жгут над грудной клеткой. Ее стиснутый, прижатый к обивке кулак выдавал гнев. Она по-прежнему на меня не смотрела, сидела, уставившись на печку, которая потрескивала и изливала невыносимую жару. Через какое-то время она спросила:
– Что еще?
Я поскреб себе голову, чтобы выиграть немного времени и не брякнуть очередную глупость.
– Ничего. У него болезнь Альцгеймера, поэтому он и приехал. Публичное покаяние перед смертью или что-то вроде этого.
– Распад памяти для распутника…
– Он тебя бросил, мама. Бросил и исчез. Это было гнусно по отношению к тебе, к нам. Но это не значит, что он подлец. Просто нельзя любить всегда, всю жизнь.
