смогу?
Он с отвращением уставился в пыльный потолок, откуда, очевидно, и глядела на него его странная совесть.
— Когда вы были у нее в первый раз, когда разговор слышали? — не унимался Самоваров. Он хотел мелкими вопросами успокоить несчастного и дрожащего Лео.
— После девяти уже. Отыграл Горича в «Горе» — ну, да, от ума — и туда. Я видел, она еще перед спектаклем убежала. Она ведь не играла в тот вечер.
— А по телефону она когда говорила?
— Говорю же вам, после девяти. Недолго она говорила. Я сразу домой вернулся.
— А второй раз когда ездили туда?
— Последний автобус в час. Значит, около часу.
Самоваров озадаченно рассматривал Лео. Странный он. Может, сам и задушил? На сцене Отелло сыграть не дают, так отчего же не сыграть в жизни? Много ведь всего накопилось в этом невзрачном малом. Тогда зачем это признание? Он и Мошкину намекал, что нечто знает. Молчал бы себе!
— Послушайте, Лео, — поинтересовался еще Самоваров, — вы мне это все зачем рассказали?
— Как зачем? Как зачем? — задергался Кыштымов, и запрыгали на нем черные больничные печати. — Найдите его! Ведь нельзя же, чтоб он после этого жил припеваючи. Представьте, она его любила. Все — розовые рожи, а этот, видите ли, особенный. И он пришел, задушил ее и теперь гоголем ходит!
— Кто-кто ходит гоголем? — захотел поймать его на слове Самоваров.
— Да все кобели ее! Любого выбирайте — все гоголем ходят, как один. Только вы найдите того самого, кто убил.
— Лео, мой совет: все, что я сейчас слышал, повторите следователю Мошкину, — посоветовал Самоваров. — Он как раз его сможет найти, он шустрый, с возможностями, весь аппарат свой задействует…
— Ему я ничего не скажу, — капризно заявил Кыштымов.
«Дурачок, — подумал Самоваров, — куда ты денешься? Рассказать ему, что ли, об уголовной ответственности за отказ от дачи свидетелем показаний?.. А, собственно, какого черта? Пусть Мошкин и рассказывает!» Вслух он сказал:
— А если я частным порядком ваши сведения следователю передам?
— Как хотите. Пожалуйста. Но ему я ничего не скажу и подтверждать ничего не буду. И не подпишу ничего.
— Последнее: вы-то сами как думаете, кто был этот единственный?
Кыштымов задумался:
— Не знаю. Казалось бы, речь о Геннаше шла. Все-таки самая ее шумная и долгая любовь. Только (если вы заметили!) Геннаша туп, а она говорила не с тупым, а главное, совсем не таким голосом, каким обычно с Геннашей разговаривала. Знаю этот голос… Конечно, могу и ошибиться, может, запоздалая нежность ее одолела, может, и с Геннашей… А вы слыхали такую фамилию — Шухлядкин?
