«Ага, Мошкин-козел, как Юрочка выражается. И чего ему надо? Я-то ему зачем?» — удивился Самоваров и пошел в цех с потолком-брюхом. Там Настя уже мазала что-то сказочное гуашью по марле, расстеленной на полу, со стены, с пришпиленного чертежика дразнили языками и рогами несбыточные стулья венецианского мавра. «Не пойду ни в какой кабинет, — решил Самоваров. — Кто такой этот Мошкин, чтоб меня в кабинет вызывать? Там наверняка и сова эта фиолетовая сидит. Вот уж кто мог бы задушить в темном углу! Ну их всех к черту, не видал я никакой Мариночки, не слышал ни про каких следователей… А Мариночка сегодня какая-то не такая, чересчур веселая. Даже посветлела, будто камень с души упал. Она всерьез, что ли, боялась, что ее заподозрят? Или этого ее роскошного мужа? Нелепость! Боялась — и на всех углах звонила, что Таню терпеть не могла? и чуть ли не радовалась ее смерти? Тут что-то не так!»
В цехе под крышей Самоваров застал и Настю, и Лену, которая лихо рвала бязь сильными руками. С треском разрываемой бязи соперничало сочное бульканье капели в таз. Капель падала мерно, как само время, которое никуда не торопится, особенно когда начинаешь его наблюдать и считать. Самоваров с раздражением глянул на свой чертеж: в связи с трагическими событиями последних дней и общей неразберихой никак не удавалось прояснить мебельные дела. Он принялся помогать Насте мешать краски.
— Что-то ваша Андреева нынче такая веселая, — заметил он между прочим. — Рада до смерти, что именно Кыштымов Таню задушил. Она что, боялась, что ее обвинят? Или ее красавца мужа?
— Дурака этого? — своим эпическим голосом отозвалась Лена. — Вот уж нет. Лешенька у нее ягненок. Это сама она Тане дорогу все время перебегала: то на Глебку вешалась, то Геннашу утешать пробовала. А как вокруг Мумозина крутилась! Не пойму я этих артистов, ту же Мариночку: зарплата ей идет, каждый вечер почти играет, а все-таки неймется — подавай ей именно Танины роли.
— Это самолюбие. В искусстве самолюбие…
— Честолюбие, — подсказала Настя.
— Да, честолюбие, много значит, — поправился Самоваров. — Зарплата зарплатой, а звезда-то не она, а Таня.
— Это точно. Но когда Мумозин Таню с ролей поснимал, Мариночка чуть в звезды не вышла. Даже «Последнюю жертву» играла, и платье голубое ей пошили. Это сразу после баржи, — сказала Лена.
— Какой баржи? — не понял Самоваров.
— Прошлым летом нам пароходство баржу выделило, и пошли мы по Ушую. По деревням, по клубам спектакли давали, а где нет клуба — прямо на барже. Клубы ведь сейчас позакрывали. Я тоже ездила, костюмершей. У нашей костюмерши хозяйство — корова, овцы, кабан. Без нее дети не управились бы, и я согласилась подменить. Ну, и насмотрелась я! Не баржа — Содом плавучий. Не просыхали! Конечно, подзаработали, больше сорока спектаклей дали — но не просыхали! Тогда-то Мариночка к Мумозину и подъехала.
