окнами?!
Он почти побежал, но, сворачивая за угол, оглянулся — и увидел ее дом, весь черный. И увидел ее окна — три ярко освещенных прямоугольника, желтые от жиденьких полосатых занавесок (она любила очень желтый цвет). Забыл свет выключить! Но возвращаться нельзя. Лучше туда, в темноту, еще несколько шагов — и в подворотню. Тогда эти окна исчезнут, и все кончится. Наконец-то.
Художник Кульковский ничего не смыслил в стульях. Эти скверные эскизики! Нарисованы явно между делом, если не под хмельком! Никогда венецианский мавр не сел бы на такую дрянь!
«Занес меня черт в эту тьмутаракань, в эту авантюру, в эти глупости», — скрипел зубами Николай Самоваров, делая с кособокого рисунка Кульковского аккуратный чертежик. Чертежик продвигался плохо. В голову лезли невеселые мысли. Прогадал он, прогадал с этой халтурой! Деньгами и не пахнет. Уехать — и дело с концом. Самоваров потом сам удивлялся: ему захотелось почти сразу уехать, сбежать, исчезнуть. Но неведомая сила (его собственная глупость, как он надеялся) крепко держала, цепляла крючьями и впихнула-таки в котел событий, перевернувших его жизнь.
Поначалу он просто скучал. Это была противная, тяжелая скука витязя на распутье. Чужой город почти не был виден в то утро за перламутрово-немытым окном. Валил густой мартовский снег. Снег тут же таял, и с потолка в большой эмалированный таз падали увесистые капли. Крыша Ушуйского драматического театра протекала, а цех декорационной живописи, где сидел тогда Самоваров, располагался под самой крышей. Было тут страшновато. Гораздо больше, чем утробное бульканье и ёканье капель с потолка, пугал сам потолок. Он нависал над головой громадным брюхом. Этакий купол, только перевернутый наоборот, Самоваров в жизни не видел ничего подобного. Капало как раз оттуда, из центра брюха, из самого пупа, и казалось, что вот-вот обвисший, мокрый свод падет и расплющит Самоварова. в лепешку. Театральные старожилы уверяли, что этот потолок всегда висел пузырем, даже в незапамятные времена, когда тут не театр был, а Купеческий клуб — и никого до сих пор не пришибло. Конечно, все поначалу боятся, но потом привыкают. Это, мол, дело времени.
Самоваров тогда с ужасной выпуклостью потолка еще не сжился, однако и показать, что трусит, не хотел: ясноглазая сшивальщица холстов Лена отважно уселась со своей швейной машинкой прямо рядом с тазом, и строчила себе какие-то черные кулисы. Изящная золоченая головка ее «Зингера» мерно клевала иглой жесткую синтетику. «Сколько этой машинке лет? Много больше восьмидесяти, — вяло размышлял Самоваров. — А ход до сих пор какой мощный, легкий, благородный. Как у «мерседеса»…
