— Да ничего у вас нету! — не сдавался Глеб. — Все равно никто ничего не знает! Если я и дома не ночевал, как, может, Маринка соизволит вспомнить, то что из этого? Не помню я, где ночевал. Пьяный был. У женщины ночевал. Не помню, у какой. Мало ли их? Не помню. И так далее.
— Я так и думал, что ты трус, запираться начнешь, юлить, хлыздить… — вздохнул Самоваров. — Только ерунда все это, ты же и сам понимаешь. Даже папа твой знает, где ты в ту ночь был и что делал. Точнее, сделал.
У Глеба вытянулось лицо:
— Ну это вряд ли!
— Знает, знает! — подтвердил Самоваров. — Затрудняюсь сказать, откуда. Может, просто почувствовал, сложил два и два… Иначе почему он, по-твоему, следствие путает? Скрывает, где он сам тогда ночевал? По секрету тебе скажу: алиби у него железное. Так что это он от тебя следствие отвлекает! Как перепелка хищника от гнезда ведет, отманивает, даже прихрамывать начинает. Вот Геннадий Петрович и прихрамывает. Вероятно, вину за собой знает и…
— Зачем это сейчас? — взорвался Глеб. — Мне ничего не нужно сейчас! А тогда? Тогда где была эта перепелка? Козлом скакала, бодалась! Издавала брачный крик марала… Если б тогда!.. Все было б по-другому.
— Тогда это тогда, — рассудительно возразил Самоваров. — Ничего ведь не вернешь. К примеру, если бы в ту ночь дома посидел, тоже все было бы по-другому.
— Не-е-ет! — протянул тоскливо Глеб. — Все было бы так же. Рано или поздно… Я не жалею, если хотите знать. Только противно очень. Ну, да мне не привыкать! Мне давно уже все противно! Почему, думаете, пью? Кайф ловлю, блаженство неземное? Или кураж? Или облегчения, думаете, ищу? Как бы не так! Плохо мне от водки, тошнит, все нутро выворачивает. У меня ведь тоже язву нашли, как у Леньки Кыштымова. Удивляться нечему — у всех психов обязательно язва. И болит эта штука невыносимо, жутко. Называется кинжальная боль, медицинский термин такой красивый. Меня отсюда на «скорой» увозили! А я все равно пью. Мне тошно, противно жить, и я пью, чтобы противность эту другой противностью перекрыть. Как только скрутит по-настоящему, так сразу главную боль и противность забываешь. Клин клином! Каждый вечер выпил — забыл! Меня тошнит просто! Язва! И все!
«Он таки на Геннашу больше похож, — решил про себя Самоваров, разглядывая Глеба. — На больного, помятого Геннашу в молодой накладочке». Красные и зеленые лампочки замигали — должно быть, на сцену выпрыгнул давешний мужской балет. От этих перемигиваний прояснилось фамильное сходство. Только Глеб был острей, бледнее и бессмысленней Геннаши.
