Тут уж Самоварову пришлось рассмеяться.
— Ерунда какая! А ведь актриса Андреева совсем не похожа на дуру…
Он прикусил язык — вспомнил про Мариночкины поползновения на барже, про мимолетный триумф и быстрое падение. Вот, оказывается, до чего мстительная особа Мариночка! Получи теперь, Мумозин! Самоваров продолжил:
— Ерунда, ерунда! Владимир Константинович только себя любит бешено.
— Пожалуй, — согласился Мошкин. — Кстати, он гневается, что вы по утрам к нему на поклон в кабинет не заглядываете вместе со всякой шушерой. Возмущался, кричал!
— Пусть хоть треснет.
Лживый Мумозин зачем-то разыграл перед Мошкиным возмущение, тогда как на самом деле малодушно прятался от Самоварова и не желал заводить речь о стульях и деньгах.
— Ну-с, и ладушки, — завершая разговор, сказал Мошкин. — Да, кстати, вы вообще-то надолго к нам?
— А что, надоел уже? — усмехнулся Самоваров. — Не переживайте, скоро уеду. Сегодня как раз на вокзал собрался за билетами.
— Закончили, да?
— Жена, — произносить это слово было все-таки непривычно, — почти все сделала, а стулья мои… видимо, не судьба.
Самоваров поднялся в декорационный цех и осведомился, не искал ли его Мумозин. Конечно же, не искал! Владимир Константинович и не стал бы карабкаться под крышу. Он никогда не посещал цеха — то ли это марало его величие, то ли не хотелось представать перед подвластными ему кадрами при непроверенном освещении и в непредвиденных, невыигрышных мизансценах. Он был незначительного роста, но ловко это скрывал. Самоваров махнул на Мумозина рукой. Он смотрел на Настю.
Настя расположилась со своими красками под брюхом потолка, заметно взмокшего в последние дни. Помимо извечного таза, пришлось установить в цехе дополнительно еще два ведра. Мерное, но разновременное падение трех капель рождало терпкие созвучия, способные привести в экстаз или довести до белого каления утонченную натуру. Такой натурой Самоваров не был. Таз и два ведра говорили ему одно — это весна крепнет, это снега тронулись, потяжелели, это солнце печет — весна, весна! Такая могучая и дружная весна, что потекло уже и в буфете (пришлось списать много вкусного и недешевого), и в пошивочной, и даже в зрительном зале, где тоже поставили тазы и корыта. Опасные мокрые места там огородили веревочками. Доходы от тридцати с лишним полновесных билетов — псу под хвост! Во время спектаклей звучное бульканье воды напоминало о вечном, бушующем за стенами театра, о непонятном и несбывшемся, и вносило в реалистически-психологическое действо авангардную ноту.
