— Не понял?
— А-а! — Валька злорадно осклабилась. — Я-то еще под кустом сидела… Уже сходила… Или нет? Не сходила еще, но сидела… Да не дергайтесь вы, дайте вспомнить! Нет, не сходила еще… Спина уж вся мокрая была… Мокрый куст-то, и дождь лупит.
— Да брось ты эту ерунду!
— Как брось? В милиции все точно надо.
— Какая же это точность: успела ты помочиться или не успела. Ты дело говори!
— Не скажите! Так вспоминать легче. Ну вот, я сходила… Нет, под кустом еще сижу…
— Валентина!
— Ну вас! Не мешайте! Сижу… Вижу в двери (дверь-то я открытую оставила, а то бы боялась) — парочка шмыгнула. Кто, вы думаете? Инна наша и дяденька из банка, который очкастый, в исподнем.
— Ты как разглядела? Темновато там.
— Не так уж и темно, чтобы балахон с кистями не узнать: блестит, весь в бусах. Да и он вырядился — не спутаешь. А голоса? Что я вам, дурочка? — обиделась Валька.
— Ладно, ладно, — успокоил ее Самоваров. — И куда они пошли?
— А в чуланчик. Знаете?
— Знаю.
— Я спать хотела. А тут думаю, нет, постою на сквознячке, вдруг опять затошнит. Стою тихонько, а они в чуланчике заперлись и фонарик там зажгли.
— И долго они разговаривали?
— Разговаривали они, как же! Вы ведь, Николай Алексеевич, знаете, какую она тут из себя персону ломает! Какую любовь изображает к Игорь Сергеичу! А как увидела того козла в ползунках, так сразу его в чулан потянула. Что интересно, все на этого животатого падают. И покатаевская в шляпе — тоже. Что значит — богатый. Но той-то, в шляпе, не обломилось, а Инка сразу в койку.
— Ты что, видела?
— Тут и видеть не надо. Вы сами на той раскладушке спали. Скрипит, как черт немазаный, утиль ведь ржавый! А эти скрипели — я думала, побудят всех в доме.
— И долго они там были? — Валькина информация Самоварова ошарашила, и он с трудом сохранял на лице служебную непроницаемую мину.
— А я знаю? Мне так спать захотелось…
— И ты пошла к себе?
— Нет, я еще на двор наведалась, по-маленькому снова… Воду-то пила! Сижу… Ага! Вот тут меня как раз видели.
— Кто?
— Девка покатаевская, у которой губы, как говядина.
— Каким же образом?
— Тоже под куст ходила, не знаю уж, по-маленькому или по-большому. Она уж сидела, тут я выхожу.
— Потом?
— Потом я к себе пошла. Спала, пока вы не зашумели. Чего чай-то не пьете, остыл, поди.
— Не остыл. Кружка еще горячая.
Кружка в самом деле жгла пальцы, но и без того было не до чаю. Самоваров то прикидывал, могла ли изящная любящая Инна прирезать гениального Кузнецова, то чудилась ему Валька — вчерашняя, пьяная, злая. Шла ведь добиваться справедливости! А по пьяной лавочке да под горячую руку… Конечно, рассказывает складно, да и вся эта физиология — ведро, два пальца, мокрый куст — очень даже убедительна. К тому же Валька видела, как Инна уединялась с Семеновым (но зачем? вернее, ясно зачем, но что в банкире могло ее прельстить? не деньги же, в самом-то деле?) Ничего пока не было ясно. А уединение в чулане — не алиби, увы, не алиби. Можно восстать с ложа любви и пойти пырнуть ножиком. Не до утра ведь они раскладушкой скрипели. С тем же успехом можно зарезать кого угодно и между двумя походами по-маленькому…
