Дверь в мастерскую была распахнута. Они вошли, и голова закружилась от запаха скипидара и разбавителей, почти нестерпимого после душистой свежести дождя.
Кузнецов ничком лежал на полу, неловко подогнув ногу. Правая рука вывернулась ладонью вверх, щека прижалась к половице. Были в прошлом Самоварова времена, когда он чуть ли не ежедневно видел покойников, зато Валерик ошарашенно уставился на непривычно бледное лицо Кузнецова, на странно приоткрытые глаза и рот и все еще не мог испугаться. Только удивительно было, почему брови стали такими черными, и отчего он такой длинный, когда лежит.
Самоваров недовольно озирался. До чего все-таки здесь тяжело дышать! А ведь прежде такого не было, прежде стоял здесь неистребимый, но благородный запах мастерской, который так чарует профанов. Конечно, вот оно! Вязаная лиловая скатерть сползла со столика, где стояла всегда пропасть флаконов и бутылочек. Теперь все почти попадало, раскатилось, разбилось и пролилось. Кто-то даже пытался прибраться: осколки собраны в совок, лужицы небрежно смазаны тряпкой. Но сделано это кое-как, повсюду блестят незамеченные стекляшки и липкие озерца лака. На мольберте незаконченный натюрморт: свеча, отражающаяся в трех зеркалах. Начало натюрморта великолепное. Валерик оторвался от белого, как сырая картошка, лица покойника и столь же изумленно уставился на картину.
Самоваров склонился над трупом, тронул негнущуюся холодную руку.
— Плохо дело, — вздохнул он. — Похоже. это случилось еще вечером.
— Сердечный приступ? — робко предположил Валерик.
— Какое там! — Самоваров вглядывался в грязную черную рубашку Кузнецова. Валерик ничего там разглядеть не сумел, зато вдруг понял, что тоненькая темная струйка, вьющаяся из уголка рта — кровь. Он вздрогнул.
— Какое там! — повторил Самоваров. — Чем-то ударили в спину… Ножом, наверное. Здесь, брат, не приступ. Здесь убийство получается…
Тут только Инна перестала давить свое горло и крик в нем, громко всхлипнула и бросилась Самоварову на шею. Плача все равно не было, ее только затрясло. Самоваров машинально гладил ее дрожащую, влажную от дождя спину. Мутило от скипидарной вони. Свет дождливого утра скучно лежал на знакомых, будто позирующих предметах. Самоваров пытался заметить что-то особенное, что-то сдвинутое с насиженного привычного места, но все было, как всегда, только этот столик и разбитые флаконы бросались в глаза. А столик-то в дальнем углу… Если там дрались, стекляшки били, почему же все прочее в полном порядке? Лежит Кузнецов у мольберта, на палитре даже мастихин и краски какие-то рядочком выложены, флакон с маслом стоит целехонек. И пол тут достаточно нечист, чтоб видно было: не волокли тело, здесь он и упал. И какая странная, дурацкая штука лежит рядом, кажется, серебряная…
