Павел снял шапку, стряхнул снег. Тихон тоже.
— Не холодно? — Павел тщательно закутал ноги Тихону.
— Не-е, — ответил Тихон, кулаком поддел кверху шапку, чтоб она не сползала на глаза, и стал смахивать снег с чёрного ствола автомата.
— А нос-то покраснел.
Павел снял рукавицы и завязал у Тихона под подбородком шапку-ушанку. Потом вынул из-под своей шинели полушалок, обмотал брату шею, а концы запихнул под ватник.
Тихону сразу стало теплей.
— Мамин?
Павел кивнул головой.
Помолчали.
— Мне сказал один человек, — заговорил Павел, — что из Волковыского концлагеря её перевели в Белосток. А оттуда как будто в Германию повезут. Говорят так. Не знаю, правда или нет.
Тихон ничего не ответил. Только отвернулся, чтобы Павел не увидел слёз, что набежали на глаза.
Четыре месяца он не видел матери. Четыре месяца старался не говорить о ней, чтоб не плакать. И не плакал. А думал всё время. Потому что не думать не мог.
Сколько раз, забравшись на нары и отвернувшись к стене, чтобы партизаны думали, что он спит, Тихон вспоминал. Вспоминал всё с самого начала. И как к ним в село приехали немцы, и как вдруг поднялась стрельба. Они слышали эту стрельбу дома и видели потом, как немцы клали в машину убитых и раненых.
Тихон радовался, что партизаны так здорово всыпали немцам. А не знал он тогда, что бой вёл один дядя Левон, который весной вместе с типографией перебрался в лес. И не знал тогда, что дядю Левона ранили. Два шага не добежал он до речки: дядюшка так хорошо плавал под водой! Два шага… Он выстрелил себе в висок, чтоб не попасть живым в руки к немцам.
Об этом Тихон узнал потом, а тогда только радовался.
Потом к их хате подъехала машина, крытая чёрным брезентом, и всех, кто был дома, — Тихона, мать, сестрёнок — загнали в ту машину. Там сидели уже соседи, много людей из их села. И только позже они все узнали, что их забрали за дядю Левона. А тогда сидели в машине и даже не догадывались, куда их везут…
Тихон вспоминал, что он говорил потом, на первом допросе в тюрьме, до мелочей вспоминал и думал, где и в чём он ошибся, где не так, не то сказал, — и потому всё так скверно обернулось. Может, если бы он говорил иначе, всё было бы по-иному? И теперь мать была бы с ними.
…Его первого вызывали на допрос, думали: мал, всё расскажет. Привели в комнату. За столом сидел гитлеровец, рядом с ним две овчарки следили за каждым движением Тихона, словно перед ними был не маленький мальчишка, а силач. Тут же за столом сидел переводчик, печатал что-то на машинке. А он, Тихон, стоял посреди комнаты. Его схватили на дворе и даже не дали надеть башмаки. Босые ноги. Штанишки, из которых он уже вырос, держались на одной лямке. У него огнём горели пятки от пушистого ковра. У них в деревне ни у кого не было ковра с такими яркими цветами.
