— Ты читал его? — спрашивает он. — Тебе следовало бы его почитать. Иерокл не был другом новых религий. Насколько мне известно, так же как и ты.
Я невнятно повторяю старую банальность Константина.
— Каждый человек должен быть свободен в выборе религии и может молиться тем богам, какие ему нравятся.
— Наверно, поэтому ты и впал в немилость у императора, — поддразнивает меня Симмах. Я не поддаюсь на провокацию. Он должен знать, что это не так, но тем не менее продолжает в том же духе: — Говорят, что теперь тебя можно увидеть во дворце не так часто, как раньше.
Я вежливо перевожу разговор.
— В библиотеке был бюст Иерокла. Кто-то разбил им голову Александру.
Новая пауза. Наши взгляды пересекаются.
— Неужели Константин сделал тебя своим караульным? Ловцом воров, который затаскивает добрых людей в канаву? — Его голос звучит ровно, но лицо искажено гримасой гнева. — Наказание за необоснованные обвинения весьма сурово, Гай Валерий. Пусть даже за твоей спиной стоит сам император, я сомневаюсь, что ты вправе бросаться ими.
— Все знают о твоем отношении к христианам.
В дальнем конце сада, возле двери, я замечаю небольшое святилище, ларарий, где он поклоняется домашним богам. В наши дни лары[6] не в таком почете, как раньше. Во многих домах их убрали подальше от чужих глаз, в какую-нибудь заднюю комнату, где на них можно не обращать внимания.
— Каждый человек должен быть свободен в выборе религии. — Он буквально выплевывает эти слова мне в лицо, едва ли не подпрыгивая при этом. Я пристально гляжу на него. Гнев слишком естественен — такое не сыграешь, в моем возрасте я прекрасно понимаю такие вещи. Но это вовсе не значит, что он не способен обуздывать гнев.
— Свободен до тех пор, пока это идет во благо обществу.
Симмах ударяет палкой о землю.
— Если ты хочешь обвинить меня в убийстве, то так и скажи! Скажи или убирайся вон из моего дома!
Однако в этот самый момент через дверь к ларарию подходит еще один актер, новый участник драмы. Должно быть, он старше меня годами, однако его повадки — юношеская грация и беззаботность — придают ему моложавость. Его лицо сохранило правильные черты. На волосах нет снега седины, улыбку отличает непринужденность. Он жует фигу, затем, проходя мимо бассейна, бросает кожуру в воду. Я в первый раз замечаю, как рыба приходит в движение.
Симмах заставляет себя побороть гнев.
— Это Гай Валерий, — представляет он меня. — А это мой друг, Публий Оптациан Порфирий.
Я никак не ожидал услышать это имя. Тем более что сегодня я слышу его не в первый раз. Оно значится в моем списке.
