Подари себе день каникул | страница 35

— Да! — говорит Матей.

Внизу едет грузовик, грохот сильнее, чем от мусорщика, тормозит, тормоза отчаянно скрежещут, раздается визг — будто визжит собака.

— Да-да-да, — говорит Матей, вертясь в нетерпении у телефона. — Да-да-да, — говорит он скороговоркой, криво кладет трубку на рычаг и бежит к окну.

Отсюда не видно, что делается внизу…

Он изо всех сил прижимается лицом к голубой сетке от комаров — круглый год в этом доме комары: на стройке лужи, в подвалах вода…

Но бабушка натянула на окна сетку от комаров, и он никогда не уедет из этого дома, здесь Вайи и Флорин, здесь Пес, и еще вернется бабушка, и еще…

Он бежит к холодильнику за тефтелями. Кончик носа у него в пыли: со стройки постоянно летит пыль, голубая сетка от комаров вся пропитана пылью.

Слишком жарко. Слишком жарко и слишком яркий свет. Сощурившись, ты идешь, все ускоряя шаг, а перрон убегает назад: закрытый газетный киоск, едва булькающий фонтанчик, куча мусора — лопата скрежещет, вгрызаясь в нее, и поднимает горячее облако белой пыли. Ты все прибавляешь шагу. Бежишь, и тяжелые сумки с хлебом бьют тебя по ногам. Налитое кровью лицо, напряженная шея, глаза с отчаянием заглядывают в окна, но вагоны набиты битком: запыленные береты, черные шляпы, платки, повязанные поверх крутого перманента, закопченные солнцем лица, сверкающие потом и стальными зубами, скользят назад. Добежала до конца поезда и, запыхавшись, возвращаешься — пятый вагон, четвертый, третий, когда состарюсь, как с жизнью справлюсь. Откуда-то из недр поезда доносится голос Ромики Пучану[3]. Из-за всех этих линялых спецовок, эластичных брюк клёш, потрепанных портфелей, раздутых от хлеба, ярко-синих рубашек, зеленых кримпленовых платьев, замахрившихся и выгоревших на солнце; с босоножек и запыленных ботинок, штурмом берущих ступеньки. Из-за рук, вцепившихся в поручни, одна поверх другой.

Бежишь. Куда же втиснуться? И как это только тебе удалось? Бормоча, прокладываешь себе дорогу локтями, может, вы — чуть-чуть… напряженно работаешь кулаками — куда, к черту? Охаешь, простите… наступаешь на пластиковую сумку, в остервенении вцепляешься в ноги, в зады, в подмышки, простите… половина тебя висит на подножке, когда состарюсь, как… Вдруг тебе кажется, будто жирные поручни ускользают, и ты, судорожно цепляясь за них, рывком врезаешься в густую удушливую тьму, разящую клозетом и цуйкой.

— Оица, ты руку-то ей протяни, втащи ее!

На площадке, все еще отдуваясь, больно придавив сумкой собственную ногу, ты не сводишь глаз с открытой двери уборной. На ее круглую почерневшую ручку, мокрую и треснувшую, кто-то ухитрился повесить свой портфель. Владелец портфеля, ноги которого утонули в груде плетеных корзин и раздутых чемоданов, качаясь при каждом толчке поезда, судорожно ищет точку опоры. Узловатые пальцы беспомощно скользят по пятнистой поверхности зеркала (от кольца на безымянном остался лишь огрызок), пока не зацепляются за дырку в стене на месте сорванной раковины.