Когда я в сознании и не защищена непроницаемой оболочкой сна, жар, словно окутывающий мои кости ощущается неимоверно сильно, голова сотрясается от невыносимых пульсаций боли. Я сдерживаю стоны и метания, но какие-то предательские звуки, иногда срываются с моих губ и тогда Афина кладет прохладную ладонь мне на лоб и это помогает. Время словно стало ни тем, чем было раньше, оно — непонятное мгновенное, когда я засыпаю и просыпаюсь, оно — растянуто до абсурда, если сосредотачиваюсь на головной боли.
Жар плавит кожу, я сбрасываю с себя одеяло, скидываю прохладную руку Афины, мечусь на кожаных сиденьях из стороны в сторону, я не в сознании, но думаю, ищу, даже находясь в болезненной агонии, взгляд Лео, хочу понять, что он думает обо мне после того, как накинулся на меня у костра.
В сотый раз открываю глаза и вижу голые ветки деревьев, проносящиеся за окном машины, но уже не знаю, толи это мы едем так быстро, а может мое головокружение, достигло пика. В горле пересохло, я пытаюсь попросить попить у Афины, но слова такие тихие, что, скорее всего их принимают за болезненный бред. И после третьей попытки у меня получается, и Афина понимает — я в сознании. Вода, сочащаяся по объятому огнем горлу, кажется мне слишком холодной, почти ледяной и я пытаюсь пить медленнее, но не могу совладать с трясущимися руками и захлебываюсь от холодного потока. Должно быть, выгляжу я совсем жалко, слышу встревоженное, горькое восклицание Афины где-то над головой: «Рори!» и она тянется, чтобы забрать бутылку с водой у меня из рук, а потом нежно, почти по-матерински принимается убирать промокшие от пота прядки волос с моего лица.
Я бессильно опускаю веки, и мир куда-то проваливается, вместе с его главным героем.
И тут же (как я думаю), открываю глаза навстречу новому дню, но прошло всего несколько часов, а за стеклом чернеет холодная осенняя ночь. Пытаюсь повернуть голову, увидеть лицо Афины, чтобы понять, как выгляжу со стороны, но к своему глубочайшему удивлению, узнаю, что лежу на коленях у Спартака. Должно быть, они с Афиной договорились сменять друг друга в уходе за мной, и самим немного отдыхать.
Тогда все плохо! Если моя сильная волевая подруга поняла, что не сможет в одиночку присмотреть за мной, значит мое состояние критическое. Но я борюсь с болезнью внутри себя, и даже говорю Спартаку «привет», пытаясь улыбнуться. Он широко улыбается мне в ответ, отчего мне становится как-то легко и уютно в этой осточертевшей, пропитанной запахом моей болезни и пота, машине.
