Эдриен смотрела мне в глаза. Она дошла до строчки «бомбы рвутся в воздухе», последнее слово которой даже не поется, оно просто дрожит. Наконец, на «всю ночь доказывали нам» мой голос обрел центр тяжести и будто покатился под горку. Лучше всего я чувствовал свои легкие, и когда песня быстрым маршем подходила к концу, я осознал, что набираю громкость лишь потому, что голосом совсем не владею. Я абсолютно не понимал, как управлять собственными губами, языком, способными лишь на хватательные движения.
Мы ничего после этого не говорили, но чувствовал я себя лучше. К тому времени мы уже несколько дней не спали вместе. Эдриен подошла к небольшой раковине, в которой она мыла кисти, и налила стакан воды из-под крана. Выпила половину, потом едва отдышалась.
– Хочу тебе кое-что сказать, – начал я.
А потом было уже слишком поздно, говорить пришлось.
– У меня есть возможность пропустить год учебы.
– И что ты будешь делать?
– Ну. Что я делаю сейчас?
Эдриен пошла включить вентилятор.
– Будешь писать? – спросила она, перекрикивая его шум.
– Нет, ну, в смысле… я мог бы писать. Я… – Я расстроился и выключил вентилятор. И махнул рукой. – Ведь очевидно, почему я хочу остаться.
Мы сели на диван.
– Джим. Ты в курсе, что я собрала группу?
– Нет. Я ничего про группу не знал.
– Я именно ради этого начала петь, Джим. В субботу у меня выступление.
– Ну, это здорово. Просто потрясающе.
Она смотрела мне в глаза.
– Но ты все равно расстроен.
– Я не хотел.
– Джим, я взялась за что-то такое, чего разделить с тобой не могу.
– Верно.
– Тебе надо подумать, что будешь делать ты.
В выходные я увидел Эдриен на сцене. Я стоял сзади и наблюдал за ее выступлением глазами знатока; я рассматривал ее джинсы, замечал, что иногда на ее лице мелькает легкое раздражение. Она взаправду визжала на сцене. Напряженно, как будто исторгала что-то из головы. Я знал, какая Эдриен целеустремленная. На фисгармонии играл парнишка, чье имя я только что узнал, и еще один на ударных. Музыку так не зашкаливало, да и не сказать, что Эдриен была чем-то расстроена или что голосила от избытка страсти. Слова шли у нее не от сердца, а скорее от каких-то других частей тела, из диафрагмы, из синусов – из безупречной грудной клетки. Это было то же самое тело-инструмент, которое задом двигалось в постели, тыкало в меня пальцем ноги, когда хотело есть. Иногда оно бывало моим.
Возможно, единственным, что у нас с ней было общим, являлся наш эгоизм. Как я понял, на все выступления – и на другие разнообразные мероприятия – ходили одни и те же люди; кто-то считал, что всего этого неважно чего должно быть больше, и точка. Горячая поддержка местных арт-газет, – да они еще ни разу ни об одной здешней группе ничего плохого не написали, и даже когда со мной заговаривали в туалетах ночных клубов, я знал, что люди хотят кайфовать, хотят, чтобы я кайфовал. Больше всего, конечно, они хотели, чтобы кайфовала Эдриен. Кто помнил ее в прошлых группах, трещали об этом, радовались ее возвращению. Никого ревновать она не заставляла, для этого она была слишком уж как не с нашей планеты. Поклонники попретенциознее обсуждали ее таинственность. Ребята помладше держались на расстоянии, но смотрели на нее, как на существо легендарное и мимолетное, сошедшее к нам ненадолго.
