– Мне надо переделать студию, – сказал парень, улыбаясь, как чеширский кот, и показал приобретенную краску – вроде как черная матовая.
– Фотографируешь?
– Портреты. Я планирую весь семестр делать по одному хорошему портрету в неделю.
– Тогда тебе как-нибудь надо снять Джима, – Эдриен меня представила.
Не знаю, осознавала ли она, что говорит. С июля, когда я перестал писать, я мечтал, что останусь тут: стану завсегдатаем на «Ночах ретро», например, но буду не танцевать, а как-то просто присутствовать, благосклонно за всем наблюдая. Буду колесить по городу, сам себе хозяин, и постепенно отращу бороду, как у отца. Найду какую-нибудь работу. Вопрос для жителя Талсы: представьте себе обычный безмятежный день, вы решили съездить куда-нибудь пообедать – какая у вас машина? Я воображал что-нибудь респектабельное. Или, может, пикап. Я буду долговязым и печальным. Подбегу и энергично пожму кому-то руку. На каком-нибудь приеме. На выставке Эдриен, намеченной на эту осень, с бородой с проседью. Уже будет виден возраст. Это месяца через два.
Однажды ночью я приехал домой, разделся догола и заполнил этот формуляр. И оставил в столе, как заряженный пистолет. Это будет самый дерзкий поступок за всю мою жизнь: пропустить год в колледже.
А Эдриен тем временем пела. Тут от меня толку не было; в музыке я ничего не понимал. Я мог отметить, что слышу голос из окна, когда возвращаюсь с улицы, его эхо в лестничном проеме. И его тембр говорил мне куда больше, чем слова. Эдриен училась по записям Алана Ломэкса[15] и другим старым вещам, блюзам и ярким песням-наставлениям. Я физически ощущал в пронзающем голосе Эдриен ее смелость. Она максимально открывалась, показывая все свое нутро. По-моему, человек с моим темпераментом так попросту бы не смог. Но Эдриен была другая. Иногда она начинала визжать, как актриса, пытающаяся научиться плакать по собственному желанию. Всего по нескольку секунд.
Однажды я подошел к ней сзади. Одну руку я положил на плечо, вторую просунул под мышку и обнял. Я чувствовал, как Эдриен живет у себя под ребрами, как тянется вверх ее высокий скелет. Не разрывая объятий, она повернулась ко мне лицом и затянула песню, которую я предположительно знал. «Скажи, видишь ли ты»[16].
Предполагалось, что я буду подпевать.
А я не хотел этого делать. Эдриен всегда понимала меня слишком буквально. Она не осознавала, сколько сил я тратил на то, чтобы воображать наши отношения.
Я не подпевал радио. Не пел в ду˜ше. Лишь в школьном хоре я вынужден был бубнить со всеми остальными.
