Чайльд Гарольд | страница 41



Власть красноречья дивного извлек —
Здесь был рожден для горя. Он облек
Божественно прекрасными словами
Софизмы лжеучений, их поток
По блеску схожий с яркими лучами —
Слепил глаза и наполнял слезами.[165]
LXXVIII.
Любовь была самою страстью в нем;
Как ствол стрелою молнии спаленный —
Он был палим высоких дум огнем.
И не красой живою увлеченный
Иль мертвою – в мечтаньях воскрешенной, —
Пленился он нетленной красотой,
В его страницах пылких воплощенной;
В них, схожая с болезненной мечтой,
Досель живет она – всей жизни полнотой.
LXXIX.
Он Юлии дал это. Высота
Безумья, счастья – ей открылась в этом,
И освятила поцелуй в уста
Пылавшия, который был с рассветом
Ему всегдашним дружеским приветом
И чистотою разжигал в нем пыл;
Но наслаждаясь и томясь запретом,
Он каждого в толпе счастливей был —
Владеющего тем, что страстно полюбил.
LXXX.
Всю жизнь свою он бился неуклонно
С толпой врагов, которых приобрел,
Преследуя всех близких исступленно[166]
И принося их в жертву ослепленно
Храм подозренью он в душе возвел.
Он был безумен. Почему? Причину
Безумия едва ли мир нашел.
Винить ли в нем недуг или кручину?
Но разума притом он надевал личину.
LXXXI.
Он одарен был Пифии глаголом,
И в мире целом он зажег пожар,
И разрушеньем угрожал престолам.
Не Франции ль, гнетомой произволом
Наследственным – принес он этот жар?
Ее во прахе бившуюся – смело
С друзьями он призвал для грозных кар,
И всей страной та ярость овладела,
Что следует всегда за страхом без предела.
LXXXII.
Воздвигнут ими памятник ужасный!
Конец всего, что с первых дней росло.
Разорван был покров рукою властной,
Чтоб все за ним лежавшее – могло
Быть видимым. Круша добро и зло,
Оставили они одни обломки,
Чтоб честолюбье снова возвело
Трон и тюрьму, и вновь ее потомки
Наполнили собой, как было раньше ломки.
LXXXIII.
Но так не может длиться, не должно.
С сознаньем сил пришло их проявленье,
Но человечество соблазнено
Своею мощью было, и оно
В делах своих не знало сожаленья.
Кто не орлом в сиянье дня рожден,
Но жил в пещерах мрачных притесненья —
Не мудрено ль, что солнцем ослеплен,
Погнаться за другой добычей может он?
LXXXIV.
Где рана, что закрылась без рубца?
Страдание сердечных ран – упорно,
И сохранится след их до конца.
Уста разбитого судьбой борца
Молчание хранят, но – не покорно:
Настанет час расплаты за года,
Он близок, он для всех придет бесспорно,
Вольны карать и миловать, тогда
Мы все ж воздержимся от строгого суда.
LXXXV.
Гладь озера! Простор твой тихоструйный,
Столь чуждый шума – словно шепчет мне,