Да... Май 1919 года. Станица Великокняжеская... Врангель улыбнулся: карьера начиналась удивительно хорошо. За бои на Северном Кавказе он был произведен Деникиным в генерал-лейтенанты. Маныческая операция завершилась, началась Царицынская. «Ну как, через сколько времени поднесете нам Царицын?» — запрашивал его Деникин. А он ему — телеграмму: «Взять Царицын без пехоты, артиллерии и технических средств не могу. Армию упрекнуть не могу. За время операции некоторые полки дошли до сотни... В случае вашего отказа прошу освободить меня от занимаемой должности». Деникин уступил. Уступив раз угрозе Врангеля оставить армию, он вынужден был уступать ему и в дальнейшем — в малом и большом. И это позволило Врангелю не только обсуждать (и осуждать) приказы главнокомандующего, но вскоре стать в позу стороннего наблюдателя, критикующего своего начальника, что во веки веков было немыслимым в русской армии.
Узнав о «Московской директиве» Деникина, он заявил во всеуслышание: «Это смертный приговор армиям Юга России. Стратегия Деникина ошибочна, он строит здание на песке — захватывает огромную территорию, а удержать ее будет нечем: войск мало, резервов нет». 29 июля 1919 года Врангель отправил личное письмо Деникину (тут и родилась у него идея посылки серии писем, содержание которых — он уж заботился об этом! — становилось достоянием всей армии», умоляя (пока еще умоляя!) прислушаться к голосу трезвого рассудка: «Милостивый государь Антон Иванович! Вы подняли из рук генерала Корнилова знамя и с честью понесли его. Ныне армия, как ломовая лошадь, стала, с трудом переводя дыхание...» Спокойный, уверенный тон, весомая фраза, убедительная аргументация — точно письма Курбского Ивану Грозному. Потомки рассудят, кто был прав, кто был прозорлив... Но письма писались не только для истории. У них имелся точный адрес и точный прицел в сегодняшнем дне, поэтому кончались они неизменно вер- н «поддан ни чески — до поры до времени: «Мысля только Россиею — единой, великой и неделимой... С открытым сердцем... Моя жизнь на глазах у всех... Умоляю...»
Деникин отвечал с опозданием. Он еще не представлял себе опасности, исходившей от этого увлекшегося эпистолярным жанром генерала, и не сдерживал старческих обид: «Никто не вправе бросать мне обвинения... Никакой любви мне не нужно, я не обязан ее питать. Интрига и сплетня давно уже плетутся вокруг меня, но меня они не затрагивают, и я им значения не придаю и лишь скорблю, когда они до меня доходят».
