Традиционным взглядом ориенталиста выхвачены восточный торг, окружающая публика: «двое узбечат» (168), «узбекская семья» (169), «жили на нашей улице и узбеки» (176); «Молодые узбеки пытались приставать практически к любой "европейской" девушке» (178); «Уже был подогнан грузовик, и старый их дед тащил черный радиоприемник, а бабка кричала ему на идиш: "Что его брать, когда по нему только узбеков и слышно?!"» (223); «Если долго ходить вдоль рядов и смотреть на еду, узбеки угощают. Узбеки добрые» (235).
Взгляд европейского цивилизатора XIX века на туркестанский быт обнаружил отсутствие ложки у туземцев — с той поры этот мем вошел в поэтику ориентализма, тиражируемого от текста к тексту: «Однажды посадили меня соседи за большой дастархан, плов есть. А я возьми да и попроси ложку. Моя подружка Насиба рассердилась: "Ты что, плов есть не умеешь?" Плов полагалось есть руками, сложив пальцы горстью и подгребая помаленьку к себе. Освоить это искусство — не ронять ни рисинки — было не так-то просто, но необходимо: вдруг позовут на свадьбу или на угилтой — обрезание, а ты плов есть не умеешь! И брезгливость надо отбросить за ненадобностью, если хозяин решил угостить тебя со своей собственной руки. Как говорил наш сосед, дядя Рахматулла: "Кизимкя, кушяй, мусульманский рука чи-и-истий!"» (177).
Туркестанский край не был классической колонией, отделенной от метрополии морем, что подчеркнуто рубинским повествователем: «Откуда намывало все те колониальные диковины на азиатский сухой брег?» (249) — речь идет о старых вещах, попадавших на блошиный рынок Ташкента (что было отмечено в литературе не раз, например, А.И. Солженицыным в «Круге первом» (9), Е.М. Мелетинским в воспоминаниях (10), став очередным мемом Ташкента).
Ослепительное, всех манящее в край и согревающее солнце, изобильные базары, чайханы как место встреч и новостей, арыки — городские водные артерии, огромные спасительные кроны деревьев, узбекские дворы и еще многие атрибуты восточного городского ландшафта присутствуют в рубинском повествовании, продолжая ориенталистскую традицию, стартовавшую в русской литературе в XIX веке.
Взгляд рубинского повествователя-ориенталиста необычен, как уже сказано. Обычен — это когда чужой взгляд воспринимает другое. Для рубинского повествователя другое — родное и чужое одновременно; ориенталистский взгляд воспитывался, насаждался, вкупе с бытовой ксенофобией: «Летом — и тошнотворно тяжелый запах пота и кислого молока, которым узбечки моют головы» (Рубина. С. 100), «глинобитные улочки», «обшарпанные дувалы» [там же]. В унисон рубинскому дискурсу звучат фрагменты из романа Ларисы Бау: девочки, героини романа, «сидели на остановке и завистливо обсуждали наряды женского населения. Выходящие с пятого троллейбуса были одеты лучше, чем с четвертого… Потому что четвертый шел в старый город — одни узбечки в калошах, фу» (11); «— А, жиды скрытные, прикидываются, что нищие, а у самих золото в штанах спрятано. — А узбеки ослиную мочу пьют» (Бау. 258); «— Мы, русские люди, его приютили, он наш хлеб жрет и нашего жиденка побил! — гремел Васин папа. — Гнать их взашей! Разве ж это коммунисты, называется, паразиты! Коммунисты, а нашего жиденка бьют» (Бау. 276), — набросился Васин папа на двенадцатилетнего мальчика, сына преследуемых греческих коммунистов, нашедших приют в Ташкенте.
