Красное платье удалялось, Плантэн стоял, прислонившись к камням — самым жестким камням на свете.
Потом его глаза потеряли красное платье и наполнились слезами, Плантэн потряс головой. Мираж — это красное платье, мираж, так же, как скачки, как радость, как все на свете. Он смотрел на Сену, но не для того, чтобы увидеть расходившиеся от уклеек маленькие круги, а с тайным желанием броситься в воду и закончить там свою жизнь придурка, трахнутого. К сожалению, часто человек не может решать один, ему приходится тайно нести свою тоску, чтобы не вызвать ее у других, которым, впрочем, его печаль безразлична.
«Это пройдет, — шептал он, — это пройдет. Это со мной оттого, что я слишком часто смотрю ночью на крыши. Такие вещи излечиваются с помощью лекарств, надо попросить у доктора Буйо. Я не должен этого делать, у меня трое детей».
Он глупо махнул уклейкам и направился к метро Шателе.
Красное платье направлялось к нему. Сердце Плантэна трижды ударило. Это… это было… столько… красных платьев… В Париже… в августе…
Да! Над красным платьем были белокурые, светлые волосы!
На этот раз он заранее, издалека замедлил шаги. Он шел к ней и, как клошар, упорно преследующий курильщика, чтобы подобрать окурок, шагал навстречу красному платью, чтобы вдыхать его запах — горький или нет.
Молодая женщина была уже всего в десяти метрах от него, когда он, взволнованный, остановился, чтобы закурить.
Она улыбнулась, заметив его, и тоже остановилась, почти дотронувшись до него. И заговорила. С ним заговорила. С ним.
— Мсье… Пожалуйста… Я заблудилас…
У нее был трогательный, необыкновенный английский акцент, и она произнесла «заблудилас».
Он смотрел на нее, ошеломленный. Она улыбнулась и продолжала:
— Я хотела бы пойти… в Пантеон.
Как она чудесно это произносила — «Панте-он-н». Он понял, что нужно ответить, и быстрее, иначе она примет его за дурака и уйдет. В горле у него пересохло, он прохрипел:
— Вы хотите пойти в Пантеон?
— Да.
— Хорошо, значит, так… Пойдете по первому мосту направо, пересечете Сите, пройдете перед Дворцом Правосудия…
Она наморщила нос, пытаясь понять этого раскрасневшегося француза, который говорил так быстро. Опять засмеялась:
— Извините. Вы говорите очень быстро. Я не понимаю.
Она хорошо сделала, что не спросила дорогу у священника. Святой отец убил бы из-за нее двух своих собратьев. Плантэн никогда не видел так близко такого свежего лица, такой нежной кожи, на которую гениальный создатель нанес несколько веснушек.
