Лучи света из глубины леса хлынули на Сорку, стали целовать ее, покрывая румянцем бледные щеки. Она зажмурилась, пригнула голову и исчезла между деревьями.
— Куда ты, доченька? — Мордхе шел ей навстречу, протягивая руки.
Отец поднял ее, вгляделся в черные глаза так, что Сорка даже испугалась, прижал на мгновение к груди и задумчиво побрел вместе с ней домой.
Деревья стояли все как на подбор, словно великаны с коронами на головах. Они скрывали тайны за сотней замков. Зимой, долгими вечерами, когда лесорубы покидали лес, молодые деревья склонялись к старым. Старики отпирали заржавевшие замки и рассказывали о Ванде, царице Вислы, о древних дубах, на которые молились лесорубы, о первом поселении вокруг Ольшан, где прадед Мордхе изгонял из леса духов с помощью неизреченного имени Всевышнего, о повешенном отце Мордхе, служившем верой и правдой Польше.
Дед Мордхе был писателем и жил в Липовецком лесу. Там родился отец Мордхе, вырос, женился и, как и дед, занялся писательством. Там родился Мордхе, провел детские годы и учился у каббалиста реб Иче. Там Мордхе влюбился в дочь пастуха Рохл.
Темные леса могут рассказать о тихих ночах, когда белокожая Рохл звала Мордхе и манила его, как магнит, о ссоре между отцом и сыном, о пропаже Мордхе, об отказе отца от сына.
Ходили слухи, что Мордхе поселился в Пруссии, отдалился от еврейства и живет с немкой.
Рыбаки утверждали, что Ванда жаждет мщения и нужно ее задобрить. И в течение всего карнавала, когда рыбаки праздновали свадьбу, мать Мордхе посылала им бочонки пива, а на утро после каждой свадьбы нарядные женщины со стороны жениха с песнями дарили Ванде простыню.
Солдаты искали Мордхе в лесу. Именно тогда отец узнал, что тот вернулся в Польшу и находится в Кельцком воеводстве в рядах зуавов[1], и простил сына. Когда темнело, он зажигал свечи на всех окнах, чтобы Мордхе мог в любое время вернуться домой.
Заложив руки за спину, Мордхе вышел из леса. Сорка следовала за ним. Вокруг, насколько хватало глаз, поля были покрыты пнями от вырубленных деревьев и разбросанным ободранным мхом, словно вынутым на исходе зимы из двойных оконных рам. Пни с торчащими наружу, обожженными корнями выглядели как цепкие лапы прячущегося в земле животного, высасывающего влагу до последней капли. Почва крошилась под ногами Мордхе и кашляла, словно чахоточная. Деревья, растущие тут и там, будто случайно забытые лесорубами, таращились своими исхудавшими ветвями с запада на восток и грезили о былых временах, когда леса тянулись до Плоцка, не делились на помещичьи и крестьянские и не назывались Липовецким, Умниским и Правительственным. Некоторые деревья не срубили, их оставили стоять, чтобы враг повесил на них самое прекрасное, чем когда-либо обладала Польша, — восстание.
