Полотенце набухло кровью, края заскорузли, потемнели. Пушкина сделала шаг вперед к сидящему Шебаршину — вдруг ему нужна помощь? — в следующее мгновение остановилась, словно бы уткнулась в некое невидимое препятствие: поняла — помощь Леониду Владимировичу не нужна. Она вообще больше не понадобится.
На полу лежал пистолет. Наградной «стечкин», она видела его у Леонида Владимировича раньше. Здесь же находились и документы на оружие.
В этот момент она услышала голос Сережи Насупкина, он словно бы прорезался из небытия, а сам Сережа очнулся от некого оцепенения (тут, впрочем, любой из нас пришел бы в оцепенение):
— Ничего не трогайте, пожалуйста, тетя Таня, Ни-че-го!
Он знал, как вести себя в таких случаях, лицо у него было бледное, напряженное.
Квартиру закрыли на ключ. Спустились вниз к столу консьержки. Вновь стали звонить в отделение полиции. Занято. Позвонили еще раз — в ответ в трубке запищали знакомые частые гудки. Дозвонились только через общую дежурную службу, наконец отделение отозвалось:
— Але!
— Приезжайте срочно! Человек застрелился.
— А «скорую» вызывали? — прозвучал совершенно неожиданный, во всяком случае для Татьяны Александровны неожиданный, вопрос, она приготовилась услышать какие-то другие слова, совсем другие.
— Это уже неактуально, — довольно резко ответила она. — Записывайте адрес.
Ожидали полицейских у Леонида Владимировича дома — поднялись в квартиру 166, на пятый этаж. Вначале приехали двое полицейских, потом целая бригада, затем Колокольцев Владимир Александрович, генерал-лейтенант, начальник московской полиции, нынешний министр внутренних дел России.
Осмотрел квартиру, спросил:
— Вещи так лежали?
В это время Сережа Насупкин прокричал:
— Тетя Таня, тетя Таня, пройдите-ка сюда!
Он нашел записку Леонида Владимировича, точнее, это была не записка, не отдельный листок бумаги, а целый блокнот, правда небольшой. Наверху ровным почерком было написано: «Дежурный по СВР» — Службе внешней разведки, — телефон, а чуть ниже запись, сделанная ровным спокойным почерком, видно было, что Шебаршин жестко держал себя в руках, несмотря на беду, не паниковал. «17.15 — отказал левый глаз». Еще ниже следовала вторая, сделанная простым карандашом запись, от которой невольно по коже побежит дрожь, а пол под ногами закачается у любого человека:
«19.00 — полностью ослеп».
Несмотря на то что мир погрузился во тьму — ничего в ней не понять, не видно ни зги, — а потому сдавливали слезы и боль, Шебаршин сумел сделать эту запись, наверное, помогла память руки, способность все замечать, и способность эта у него, как у всякого разведчика, была вживлена в кровь… А вот дальше — хуже. Дальше он также пытался сделать какую-то запись, но смог написать только одно слово и бросил карандаш — слово это непонятное — так и не удалось расшифровать до сих пор (запись эту он также попробовал сделать карандашом).
