Мне, разумеется, рассказы мои тоже очень нравились, а внутреннее чувство, запретившее мне писать стихи, как-то на этот раз не говорило ничего определенного. Надо учесть также, что «деревенские» бытописатели в то время еще не вполне прорезались, за исключением отважного очеркиста Овечкина.
Естественнее всего было сложить рукопись в ящик, ящик закрыть и забыть. Я так и сделала, но забыть не удалось. Очень уж терзало желание кому-нибудь показать. И не просто кому-нибудь, а человеку, с одной стороны, понимающему, а с другой – объективному. Родные и близкие друзья для этого не подходили. Понимать-то они понимали, но объективными быть не могли. А мне хотелось отзыва положительного, но при этом чтоб был объективный!
В конце концов решилась показать человеку опытному, несколько связанному с литературным производством и к тому же слегка за мной ухаживавшему. Он и поймет, и отнесется объективно, но с симпатией. И, думала я, интересности мне это прибавит в его глазах.
Увы, все получилось иначе.
– Н-нда, – сказал он, отложив листочки. – Охо-хо…
– Так плохо? – спросила я, тут же решив про себя, что он ничего не понимает и верить ему не буду.
– Э-э… У тебя что, и еще такое есть?
– Нет, больше нету…
– Ну и прекрасно, и не надо больше.
– Да почему же? Скажите прямо, бездарно, что ли?
– Этого я не говорил. Но какое-то у тебя однобокое восприятие действительности. Тенденциозное. Все как-то в темных тонах, ни единого светлого пятна. Как будто ничего веселого, приятного в нашей жизни нет.
– У людей, про которых я пишу, в самом деле мало в жизни веселого и приятного.
– А зачем ты именно их выбрала? Кто тебе велел писать именно про них? К тому же, учти, такие люди, как твои герои, всегда очень любят поныть и пожаловаться корреспонденту из Москвы. А ты и поверила.
– Никто мне не ныл и не жаловался. Я их сама видела, и как они живут, видела.
– Ну, видела. И кому будет интересно про них читать?
Мне стало обидно:
– А про «выполним и перевыполним» интереснее? Про ударницу мясо-молочного труда интереснее?
– Ну, зачем же так… Хотя и про ударницу можно интересно написать. Все дело в подходе. А у тебя он какой-то…
Так я и не выяснила, стоят ли мои сочинения того, чтобы продолжать. И ухаживания моего собеседника незаметно сошли на нет. И я снова сложила рукопись в ящик стола, не представляя себе, что еще можно с ней сделать.
И тут мне подфартило – впрочем, в свете последующего, неясно, можно ли так считать. Нет, не надо быть неблагодарной, все-таки подфартило. Отдыхая в Ялте, я случайно познакомилась со знаменитым тогда в интеллигентских кругах «Викой», писателем Виктором Платоновичем Некрасовым. Немедленно я телеграфировала маме в Москву, чтобы она вынула рукопись из ящика и срочно прислала мне. И она это сделала, и успела. О том, как мне удалось склонить Некрасова к прочтению моих сочинений, я пишу в другом месте. Но результат был такой, что он не только пригласил меня на пьяные посиделки с коллегами-писателями, но и дал мне записку к Асе Берзер, всемогущему секретарю редакции самого престижного и самого смелого тогда журнала «Новый мир». И рассказы мои прочел сам Твардовский, главный и еще более всемогущий редактор журнала. И пригласил меня побеседовать.
