Промучившись с этим какое-то время в одиночку, я все же решила в конце концов поделиться с Адой. Начала я издалека:
– Как ты считаешь, антисемитизм – это нормально?
Ада, выросшая на военных базах, мало с этим явлением сталкивалась, оно ее не занимало.
– Да не знаю. А что?
– Ну, я ведь еврейка.
– Я знаю. И что?
– Да ничего… Просто… Неужели я так сильно от вас от всех отличаюсь?
– От кого – от нас? Ты еврейка, Наташка Нунупарова татарка, я русская, а Земфира вообще цыганка. От кого ты так сильно отличаешься?
– Так ты что, вообще про антисемитизм ничего не знаешь?
– Почему не знаю? Знаю больше, чем хотелось бы. Мало ли всяких гадостей на свете. Зачем мне ими заниматься? И тебе незачем.
– Мне есть зачем. Это прямо ко мне относится.
– Ничего к тебе не относится. Все мы просто люди, и все одинаковые.
Чтобы не получилось слишком чувствительно, я решила обидеться:
– А, так я для тебя, значит, одинаковая со всеми людьми!
– Конечно. Но только ты моя лучшая подруга и этим отличаешься от всех.
– И больше ничем?
– А еще ты умная, и у тебя у одной во всем классе пятерка по черчению, и на коньках умеешь кататься, и вообще, отстань, дурында!
– От дурынды слышу!
Вопрос с антисемитизмом был ясен, и я рассказала про подслушанный разговор учительниц. Ада пожала плечами:
– И ты убиваешься? А вот я бы рада была, если бы про меня такое сказали.
Ада не убедила меня, но я привязалась к ней еще больше.
Дружба с нею очень скрасила мне последние два года в школе. Да, собственно, она и была лучшее, что я из школы вынесла.
Были в старших классах и другие положительные факторы. В новом классе была другая учительница литературы. Никаких конфликтов у меня с ней не происходило, она просто не запомнилась – ни плохим, ни хорошим. А запомнились двое новых учителей. Мы тогда впервые почувствовали, что нам преподают серьезные, знающие люди, совершенно иного калибра, нежели прежние наши бедолаги. Правда, оба они собственно школьными учителями и не были.
Математику преподавал Алексей Иванович Чижов. Мы, разумеется, немедленно окрестили его Чижом, и даже Чижиком, но это никак не означало нашего непочтительного к нему отношения. Наоборот, мы его побаивались, уважали и даже любили. А он относился к нам со снисходительной, беззлобной насмешкой. «Барышни, – говорил он нам, когда его объяснения в очередной раз натыкались на непробиваемую стену нашего тупоумия, – вам головки для чего даны, шляпки носить?» Объяснять по многу раз одно и то же, разжевывать очевидное он явно не умел. Мы учились у него неважно, в среднем на троечку с плюсом, но все так явственно ощущали в нем что-то иное, нешкольное, нескучное, что зла на него за плохие отметки не держали. Знали, что большего и не заслуживаем. Одна только Ада чаще всего понимала его объяснения и вопросы, но с ответами никогда не выскакивала. А он любил вызывать ее к доске, и там они разбирали какие-то не понятные другим формулы и теоремы. Мы же в это время спокойно занимались своими, нематематическими делами: перебрасывались записочками, играли в «крестики-нолики» и «морской бой», читали, делали домашние задания по другим предметам. Иван Алексеевич на все эти наши занятия никакого внимания не обращал, дисциплиной нас не мучил, а мы и сами вели себя на его уроках солидно и тихо.
