- Пять дней прошло - везут брата в оморочке. Смотрим - убитый. Кто убил? Неизвестно. Пуля сначала грудь ему пробила, потом борт оморочки. Видать, с берега стреляли. Выследили. Привезли его охотники Кялундзига. Четыре бата шли вокруг оморочки. Почти все стойбище. Из-за нас, говорят, погиб. Помочь хотел нам. Притихли Кялундзига. Не ожидали, понимаешь, такое дело. И тут, возле оморочки брата, вроде собрания получилось. Пусть, говорили Кялундзига, увидит тот, кто убил Геонка: мы делаем, как он хотел. И решили они всем стойбищем к нам переселиться. И я тогда сказал: пусть все будет так, как будто брат живой. Здесь в толпе стояла жена его, Исама. "Подойди ко мне!" - позвал я ее. Она подошла. Я взял ее за руку, подвел к оморочке брата и сказал: "Смотри, я буду жить с твоей женой, как ты жил. И значит, ты будешь жить во мне". И старики закивали: "Хорошо делает Даян: закон предков выполняет". А мне тогда казалось, будто брат и вправду станет жить во мне.
Схоронили мы его хорошо - никто не плакал.
- То есть как не плакал? - удивился я. - Разве не было жалко?
- Жалко не жалко, а такой закон наши люди имеют, - отвечал невозмутимо удэгеец. - Если кого убьют, нельзя плакать: плакать - значит перед врагом унижаться, мертвого оскорблять.
Видимо, мое удивление было настолько выразительно, что Даян, мельком взглянув на меня, снисходительно улыбнулся.
- Так и женился я на невестке, - продолжал он монотонным голосом. Семнадцать лет мне было. Всякий человек в это время девушку любит. И я любил одну девушку из стойбища Кялундзига. Имя у нее такое - Тотнядыга. Плакала она сильно, и мне потом тяжело было. Вырежу я себе кингуласти, уйду на Бурлит и наигрываю, а сам ее вспоминаю. У нас есть мелодия такая "Жалобы девушки" называется. Я хорошо тогда ее играл.
- А из чего делают кингуласти? - спросил я Даяна.
- Трава такая есть. Я сейчас покажу вам.
Он отошел в сторону, сорвал высохшую пустотелую коричневую соссюрею, срезал наискосок со стороны раструба, обрезал бурую метелку, и получилась длинная дудочка. Даян стал втягивать воздух через тонкий конец. Сначала будто заскрипело что-то, потом тоненько взвизгнуло, и в морозном воздухе полилась тихая жалобная мелодия. В ее переливах слышалось то завывание ветра, то плеск ручейка, то свист какой-то знакомой птицы - все это вызывало тягостное ощущение, как будто бы оттого, что утрачено что-то очень близкое и дорогое. И вдруг в эту мелодию вплелось глухое улюлюканье, идущее из тайги.
