Было уже темно, когда “плимут” пересек обозначенную горами границу между Нью-Джерси и Пенсильванией. Фары наезжающих спереди машин позволяли Сэвэджу изучать своих пассажиров в зеркальце.
Седовласый принципал казался спящим, его лицо с отвисшей нижней челюстью было запрокинуто назад, глаза закрыты — хотя вполне возможно он медитировал.
Но Акира сидел настороже, прямо, словно проглотив шест. Как и у хозяина, по его лицу было невозможно догадаться, о чем он думает. Черты стоические, невозмутимые.
В то же время глаза выражали величайшую печаль, когда-либо виденную Сэвэджем. Для любого мало-мальски знакомого с японской культурой подобное умозаключение показалось бы наивным, потому как японцы все по своей природе склонны к меланхолии. Это Сэвэдж знал хорошо. Суровые обязательства, налагаемые на них сложными традиционными ценностями, превратили японцев в недоверчивых и скрытных людей, которые старались во что бы то ни стало избежать услуг других людей, чтобы не быть им обязанными или, не дай бог, их чем-нибудь не обидеть. В давние времена, как выходило и явствовало из книг, японец колебался, не решаясь сообщить прохожему, что тот потерял кошелек, потому что в таком случае прохожему пришлось бы отплачивать ему ценностями, намного более превышающими стоимость содержимого кошелька. Нечто похожее Сэвэдж отыскал в одном старинном отчете, в котором говорилось о человеке, упавшем с лодки в реку, которого игнорировали гуляющие по берегу люди, чтобы спасенному ими человеку не пришлось снова и снова, и снова отплачивать своим спасителям — во веки веков в этом эфемерном земном существовании, покуда он, спасенный, не смог бы отплатить полностью, тоже спасши жизнь, или же умереть, как предназначили ему боги, швырнув в реку и не позволив никому вмешиваться в божественный промысел.
Стыд и долг держали японца в повиновении как личность. Преданность чести подавляла и угнетала его. Мир мог быть неуловимым, усталость духа — неотвратимой. Ритуальный суицид — сеппуку — временами был единственно возможным выходом из положения.
Изыскания Сэвэджа дали ему понять, что подобные ценности присущи лишь неиспорченным западной цивилизацией японцам, тем, кто отказался приспосабливаться к культурной послевоенной заразе американских оккупантов. Но Акира производил впечатление и неразвращенного, и — несмотря на отменное знание Америки и ее культуры — непреклонного патриота Страны Богов. Но даже несмотря на это, чувство в его глазах очень отличалось от традиционной японской меланхолии. Печаль проникала во все уголки его души. Такая темная, глубокая, черная — абсолютная. Бесконечная стена сдерживающего эмоции черного дерева. Сэвэдж мог ее ощутить. Ею “плимут” был перегорожен на две части.
