– Вот, отец-батюшка, лягушек мы с мальчишками в пруду бьем.
– Это ничего, лягушка – тварь поганая, кровь ее холодная, ее бить можно, это не грех, – ответствовал, чуть замешкавшись от признания отрока, старчески шамкая, архимандрит.
Дома итоги Алешиного покаяния, конечно, были разобраны родным отцом и бабушкой Марией Михайловной – инициатором исповеди внука и давней поклонницей престарелого архимандрита Авраамия.
– Вы слышали, – говорил Николай Александрович матери, – что ваш Авраамий внушает, ведь вы же сами понимаете, что для нашей местности воробей – птица вредная, а лягушка – тварь полезная. Помните, как у нас за садом воробьи десятину редкостного урожая пшеницы очистили, пудов двести было бы.
Отец – могучий богатырь, жизнедеятельный, всезнающий, неунывающий – всегда был непререкаемым авторитетом для сына. По-хозяйски верно, конечно, говорил он теперь, но тем не менее Алеша принял тогда вот какое решение. Открыл его всем академик Крылов через 70 лет в Казани, во время Великой Отечественной войны:
«Что отвечала бабушка и как она заступалась за архимандрита, я не помню, но вера моя в непогрешимость его была поколеблена, и, чтобы не ошибаться, били мы с мальчишками и воронят, и воробьят, и лягушек».
Образно говоря, простор его детского волеизъявления не ограничивался ни холодным, ни горячим. Сам ли отец, кучер ли запрягал лошадь, но «другу Алеше», как любил называть сына Крылов-старший, не возбранялось быть рядом и помогать в меру своих силенок набрасывать хомут, супонь, а потом восхищаться лошадиной статью, похлопывая коня по вздрагивающей холке или по крутому, лоснящемуся, в яблоках крупу. По крупу похлопать – невелика задачка: взобрался на колесо, а то и на оглоблю – и вот он, восхищайся. С холкой – дело посложнее, к холке без подставки не подступить, и в ноги бросался подвернувшийся чурбан или подкатывался беспризорный бочонок. Сердца молодой матери и молоденьких тетушек, бывало, что и замирали от страха, но все равно слух Алеши не настораживали ни предупреждения, ни всхлипывания.
Отец, исполняя должность мирового посредника, случалось, критиковал с крестьянами действия уездных помещиков в таких выражениях, не смущаясь присутствием сына, что иным Алешиным сословным сверстникам подобных словесных оборотов не приходилось слышать до конца дней.
Мальчику, натуре бойкой и любознательной, не закрывали искусственно глаза на окружающую жизнь. И это непосредственное общение с разными людьми, с могутной приволжской природой срединной России закрепило формирующийся характер. Никогда и нигде потом, как бы ни было заманчиво-красиво в других местах, а их повидано немало, среди новых людей, а их встречено было великое множество, не забывал он родные края – деревню Висягу, городок Алатырь, село Теплый Стан, что теплым признал еще Иван Грозный. Да разве могли забыться ему, будущему строителю русского флота, впервые виденные и слышанные лоцманские промеры водноё глубины на реке Суре, что неторопливо шла к Волге-матушке. С особым удовольствием Крылов обращался к той поре детства, когда зачарованно он слушал команды бородатых капитанов, похожих на сказочных мельников, и как эти команды исполнялись молоденькими суровскими речниками: «Идя вверх по течению, пароход должен был грузиться так, чтобы сидеть носом на несколько дюймов глубже, чем кормой; благодаря этому его не разворачивало, когда приходилось притыкаться к мели.
