Сам переворот я почти не заметил. Так долго длилась обсуждавшаяся всеми прелюдия – послезавтра, завтра в ночь, опять завтра… Я был на «Лунной Вилле», больные волновались, ты же понимаешь, сумасшедшие всегда чувствуют разлитое в воздухе, мне надо было поддержать персонал.
Накануне домой к Соне и даже на «Виллу» приходил красногвардейский патруль – искали оружие. Наш Наполеон Начинкин прорвался к ним и предложил революции свои услуги – в качестве будущего императора. Командир группы, здоровенный пьяноватый матрос, схватился за кобуру, я едва его успокоил.
У нас на окраине все прошло в общем негромко: черные голые ветки мечутся под ветром в саду, отраженный пожар в стеклах, несколько выстрелов и опять – ледяная тишина на пустынных улицах.
А наутро – уже все иначе. Торжествующее господство иррациональных сил истории.
Обыватели попрятались (отличие от прошлой революции: тогда все, наоборот, хлынули на улицы. И еще цвет: тогда – красный, сейчас, скорее, – серый и черный). Везде солдаты. Причем никакие не воины – воины, по всей видимости, просто выбиты на войне. Недовольный крестьянин или недовольный обыватель, даже не одетый, а просто наспех завернутый в шинель. Как детские игрушки, возят по улицам на веревочках пулеметы. На перекрестках стоят матросы в черных бушлатах с черными накокаиненными глазами, обмотанные, как будто связанные пулеметными лентами. Митинги вроде бы уменьшились в числе (больше дум о хлебе насущном), но стали еще более истерическими и линейными, чем при Керенском. Проходят в основном под крышей (на улице уж больно муторно и влажно). Когда оратор на несколько секунд замолкает (держит паузу), от толпы раздается громкий дружный шелест – мы с тобой слыхали подобный в южно-русских степях при работе на эпидемии холеры. Помнишь впечатляющий пролет саранчи? Вот это вот сухое шуршание, туча насекомых опускается на цветущий сад… и чувство вполне физиологической тошноты при взгляде на то, что от него остается… Год, кажется, 1908? Семечки нынче – еда, ими заглушают чувство голода. Слышал от солдат-красногвардейцев поговорку: «Кури, товарищ, рот подумает – ешь». Хлеба по карточкам дают осьмушку (то есть 50 г – прим. авт.), питаемся одной мороженой капустой и что удается достать по ордерам нам и родственникам больных. Думаю, что «Виллу» удержать не удастся. Дело моей жизни… Но нет ни гнева, ни обиды, только какая-то апатия: дело, жизнь… – все вроде бы безразлично, словно марево какое-то опустилось. Впрочем, вчера ходил в комиссариат, разговаривал об учреждении на базе «Лунной Виллы» государственной спецлеченицы для душевно пострадавших на всяческих фронтах. Слушали вроде бы с интересом (грамотные на вид люди, возможно, сомневаются в здравом рассудке большинства своих сподвижников, или даже в своем собственном), один сказал, что, если что-то выйдет, лечебницу придется переименовать, слишком буржуазное название. Опять накатило безразличие, я предложил: «Сумасшедший дом имени Пролетарской Диктатуры». Взглянули странно и дружно промолчали.
