Проснулась женщина оттого, что задыхалась. Ее рот закрывала широкая, но не слишком грубая ладонь, сверху навалилось тяжелое тело.
От неожиданности Катарина забыла, что можно дышать носом и захрипела. Хватка ослабла.
– Вы теперь будете меня убивать? – несколько раз судорожно вздохнув, прошептала женщина, больше всего боясь разбудить и испугать Аморе. – Но почему?! Мы хотели делать лечить вас…
– Да не собираюсь я вас убивать! – буркнул бывший больной, по-видимому за прошедшее время вполне оправившийся.
Все последовавшее оказалось для сорокавосьмилетней Катарины полной неожиданностью. Особенно поразила ее чувствительность собственных грудей – до этого они казались ей в ее обстоятельствах органом вполне бесполезным. А вот подишь ты!
Проснувшаяся Степанида стояла за дверью с массивным бронзовым подсвечником, ожидая сигнала от Катарины и морально вполне готовая к убийству. Когда за окном окончательно рассвело, а сигнал так и не поступил, Степанида поставила подсвечник на место, высадила полусонную Аморе на горшок, потом подхватила ее подмышку и отправилась вместе с ней в кровать – досыпать.
Утром все вместе пили морковный чай с сахарином из фарфоровых чашек. Серебряные ложечки позвякивали в такт.
– Вы можете теперь сообщить на меня в Чеку, – мрачно сказал Катарине молодой человек, который, садясь за стол, все-таки представился: Федор. – Служанка ваша будет свидетельствовать, и меня, скорее всего, расстреляют. У нас с этим строго.
– Мио Дио, Теодор, да зачем же я буду делать так?! – вплеснула руками Катарина. – Я совсем не хочу, чтобы тебя стреляли.
– Может, оно бы и к лучшему вышло, – угрюмо заметил Федор. – Если самому на себя руки наложить, так это грех будет без покаяния, а коли так…
– Да ты, никак, большевик, а в Бога веришь? – усмехнулась Степанида.
– Мой отец – дьякон, а сам я в семинарии учился, – объяснил Федор. – Но меня оттуда после выгнали, как будто по болезни, а в самом деле за нелегальную литературу…
– А что ж у тебя за болезнь такая? Твои-то вчерась подумали, что ты – тифозный…
– Не знаю я. Находит на меня что-то. Самое поганое, что я в это время не вовсе соображение теряю и бревном лежу, а могу ходить, говорить, делать что-то… Потом либо не помню ничего, либо в тумане все… Отец думал, что дьявол меня испытывает и потому мне надо поближе к Богу быть, а в семинарии мой друг Паша говорил, что это обыкновенная мозговая болезнь, естественно произошедшая от того, что меня в детстве сестра с крыльца уронила (такое и вправду было, я потом два дня без памяти лежал). Теперь оно чаще бывает…
