Но не надо думать об этом! Зачем бередить старую рану? Как бы мала она ни была, она все еще кровоточит.
Не вспоминай, Вацлав, о прошлом, ты на посту, у тебя есть долг! Далматинец наказал ничего не оставлять без внимания — ни малейшего шороха, ни движения. Будь начеку, смотри вокруг, оглядывай горизонт — не появится ли где огонек, особенно там, откуда может прийти опасность!
Но было тихо — все спали. Лодка чуть покачивалась, но Вацлаву казалось, что это колышется небо. И было немного жутко смотреть, как оно покачивается над головой, словно огромный онемевший колокол. Какими крохотными и ничтожными, какими затерянными и беззащитными выглядели они под этим необъятным небом, среди обступившего со всех сторон гнетущего мрака, безмолвного и непроглядного!
Вацлаву довелось побывать в баре только раз в жизни, в канун отъезда из Праги. К тому времени он расстался с Ириной и чувствовал себя совсем одиноким. Но одиночество не пугало: его душа всегда была полна. На этот раз — скорбью, особенно сильной в поздние вечерние часы.
Днем его отвлекали заботы. Он поздно вставал и сразу же отправлялся в редакцию, где вел литературную страницу. Работы было по горло. Каждый день у него на столе скапливались кипы стихов и рассказов; он должен был просматривать их, а затем беседовать с авторами. Иногда в газете появлялись и его стихи. Это были спокойные, умные, гладкие стихи; в них чувствовалось настроение. Сюжеты не были значительными, но поэтичность говорила больше, чем слова. Товарищам они не нравились. «В стихах нет огня, — говорили они. — В них нет призыва! У нас надо так писать, чтобы стихи звучали, как удар по лицу спящего под наркозом…»
Так они говорили, но сами писали другие стихи. Превозносили Маяковского, а писали, как Есенин.
Вацлав не любил ни Маяковского, ни Есенина. Его любимым поэтом был Уолт Уитмен. Он пытался подражать ему, но безуспешно. Эти попытки он не решался печатать, как и стихи, посвященные Ирине.
Он уезжал из Праги в середине октября. Осень выдалась теплая, хотя и дождливая. Город сиял чистотой, словно его вымыли щеткой с мылом. На мокрых старых улицах квартала, в котором он жил, приятно пахло опавшими листьями. Весь город был залит каким-то серым, рассеянным светом, отраженным от затянутого облаками неба и мокрых фасадов зданий. Воздух пропитался мелкой водяной пылью, падающей с неба, — ни дождь, ни туман.
Вацлав бродил как во сне по знакомым улицам и, затаив дыхание, с волнением глядел на черные, мокрые памятники и деревья, на большие стекла витрин пустующих кафе, на одинокие телефонные будки, словно видел все это впервые. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким ненужным и одиноким. Да, он был тогда даже более одинок, нежели сейчас, под этим темным, усеянным сияющими звездами и дышащим неведомой силой ночным небом. Лишь тогда, в тот вечер, он спохватился и понял, что на всем свете у него нет настоящего, хорошего, верного друга. От этой мысли стало и больно и страшно. Как нелепо, как плохо прожиты годы, если они не принесли тебе ни одного близкого, дорогого человека! В каких нереальных высотах витал он, как обманывал сам себя несбыточными мечтами!
